Миниатюрист

Рядом изображение еще одного охотничьего трофея – подвешенный заяц. Далее гора устриц на блюде с китайским орнаментом, разлитое вино и чаша перезрелых фруктов. В открытых раковинах устриц есть что-то неприятное. Мать в их старом доме украшала стены пейзажами и библейскими сценами.

– Это все покупал брат.

Марин указывает на холст с вазой ненатурально ярких и жестких цветов и половинкой граната под ними.

– Благодарю.

Интересно, как скоро я осмелюсь повернуть их к стене?

– Ты, вероятно, захочешь сегодня поужинать здесь. Поездка была долгой.

– Да, буду вам очень признательна. – Нелла внутренне содрогается, глядя на окровавленные клювы, стеклянные глаза и морщинистую плоть. Неожиданно хочется сладкого. – А марципан есть?

– Нет. Мы стараемся не есть сахар. Он губит душу.

– Мама лепила из него фигурки.

В их кладовой марципан не переводился – единственное потворство своим слабостям, в котором госпожа Ортман уподоблялась супругу. Русалки, кораблики и сладкие ожерелья – мягкая, тающая во рту миндальная масса. Я больше не принадлежу матери, думает Нелла. Когда-нибудь я тоже буду катать сладости для липких ручек, выпрашивающих угощение.

– Велю Корнелии принести белого хлеба с сыром, – отвлекает ее от мыслей Марин. – И бокал рейнского.

– Благодарю! А вы не знаете, когда вернется Йоханнес?

Марин поводит носом.

– Чем это пахнет?

Руки Неллы невольно взмывают к шее.

– От меня? Мама купила мне парфюмерное масло. Лилию. Вы про этот запах?

Марин кивает.

– Да. Лилия. – Она сдержанно покашливает. – Ты знаешь, что говорят про лилии?

– Нет. Что?

– До времени расцветает – до времени осыпается.

С этими словами Марин закрывает за собой дверь.

Плащ

В четыре часа утра Нелла еще не спит. Непривычная новая обстановка и поблескивающее расшитое белье в сочетании с запахом коптящего сала не дают успокоиться. Картины все так же смотрят из рам: у нее недостало духу их перевернуть. Она лежит в постели, и в усталой голове проносятся события последних месяцев.

Когда два года назад умер господин Ортман, его вспоминали в Ассенделфте как покровителя пивоварен. Хотя все внутри восставало при мысли, что ее папа всего-навсего пьяненький Приап, это оказалось печальной правдой. Отец опутал их долгами. Прислуга разбежалась, суп стал жиже, а мясо – костлявее. Отец так и не построил ковчег, как полагается каждому голландцу, сражающемуся с наступающим морем.

– Тебе нужно выйти замуж за того, кто умеет считать деньги, – заявила мать, берясь за перо.

– Но мне нечего дать взамен.

– Как это нечего? Ты посмотри на себя! Что еще есть у женщины?

Ошеломляющие, унизительные речи из уст собственной матери причинили незнакомую доселе боль, и Нелла начала оплакивать не отца, а себя. Младшие брат с сестрой, Карел и Арабелла, продолжали играть во дворе в каннибалов и пиратов.

Целых два года Нелла училась быть дамой – приосанясь, расхаживала туда-сюда, хотя особенно расхаживать было некуда, и жаловалась на скуку, впервые в жизни ощутив желание вырваться из своей деревни, несмотря на ее бескрайнее небо. Ассенделфт казался пасторальной темницей, покрывающейся тонким слоем пыли. В новом туго затянутом корсете Нелла училась играть на лютне, щадя нервы матери ровно настолько, чтобы не взорваться. В июле справки, наводимые матерью через знакомых мужа, наконец пали на благодатную почву.

Пришло письмо, подписанное аккуратной, стремительной и уверенной рукой. Мать не позволила его прочитать, но неделю спустя Нелла узнала, что ей предстоит играть для купца из Амстердама по имени Йоханнес Брандт. Солнце бросало прощальные лучи на темнеющие равнины Ассенделфта, а незнакомец сидел в их тихо ветшающем доме и слушал.

Ей показалось, что он был тронут, сказал, что ему понравилось.

– Обожаю лютню. Очаровательный инструмент. У меня целых две. Висят без дела много лет.

И когда Йоханнес Брандт («Тридцать девять, настоящий Мафусаил!» – подзудил Карел) попросил ее руки, Нелла согласилась. Отказать было бы неблагодарно и, спору нет, глупо. Какой еще у нее выбор, кроме как, говоря словами Марин, стать женой?

После сентябрьской церемонии бракосочетания, на которой их имена внесли в церковные метрики, и скромного ужина в доме Ортманов Йоханнес распрощался. Нужно было лично доставить товар в Венецию. Нелла с матерью кивнули. Обаятельная улыбка и окружающий Йоханнеса ореол богатства делали его неотразимым. В первую брачную ночь Нелла спала, как и многие годы, валетом с ерзающей сестрой. Все к лучшему, думала она, представляя, как поднимается из пламени Ассенделфта женщиной – женой, и все, что за этим следует…

Ее мысли прерывает лай собак в передней. Чей-то голос… Это Йоханнес, сомнений нет! Ее муж здесь, в Амстердаме, – поздновато, но все-таки приехал! Нелла садится на брачном ложе и сонно репетирует:

– Очень приятно. Хорошо съездили? В самом деле? Я так рада, так рада!

Однако она не смеет сойти вниз. Ей не терпится его увидеть, но волнение берет верх. Становится нехорошо в животе. Как же поступить? В конце концов она сует ноги в башмаки, накидывает поверх ночной рубашки шаль и крадучись выходит в коридор.