Миниатюрист

Собаки цокают когтями по мраморным плитам. Их шерсть пахнет морем, хвосты шлепают по мебели. Марин опередила ее и уже встречает брата.

– Я никогда этого не говорил, – произносит тот ровным глубоким голосом.

– Теперь не важно. Рада тебя видеть! Я молилась о твоем благополучном возвращении.

Марин выходит из тени, и пламя ее свечи танцует вверх-вниз. Вытягивая шею, Нелла разглядывает просторный плащ и пальцы мужа, на удивление толстые, как сосиски.

– У тебя измученный вид, – продолжает золовка.

– Знаю, знаю. Осень в Лондоне…

– …чудовищна. Вот, значит, где ты был. Позволь мне!

Свободной рукой Марин помогает снять плащ.

– О Йоханнес, ты похудел! Как можно уезжать на такой срок!

– Я не похудел. – Он идет прочь. – Резеки! Дана!

Собаки бегут за ним, точно члены семьи.

Нелла осмысливает странные клички: Резеки, Дана… В Ассенделфте Карел звал собак Мордаш и Черноух – без затей, зато в полном соответствии с характером и внешностью.

– Брат! Она здесь…

Йоханнес останавливается, не оборачиваясь. Его плечи ссутуливаются.

– В самом деле? Хорошо.

– Тебе следовало ее встретить.

– Уверен, ты и без меня отлично справилась.

Воцаряется напряженная тишина. Бледная Марин молча глядит на широкую непреклонную спину брата.

– Не забывай!

Йоханнес запускает пальцы в волосы.

– Как тут забудешь?!

Марин, видимо, хочет что-то добавить, но вместо этого зябко охватывает себя руками.

– До чего холодно!

– Так ступай в постель. А мне нужно поработать.

Он закрывает дверь, и Марин накидывает на плечи плащ, пряча лицо в длинные складки. Нелла перегибается еще дальше, и перила под ее весом неожиданно скрипят. Марин сбрасывает плащ и устремляет взгляд наверх, в темноту. Потом открывает шкаф. Нелла тихо пробирается к себе.

Через несколько минут в конце коридора хлопает дверь в комнату золовки. Нелла крадется вниз и останавливается возле шкафа. К ее удивлению, плащ валяется на полу. Опускаясь рядом на колени, она вдыхает влажный запах усталого мужчины и городов, в которых он побывал, затем вешает плащ на крюк и стучится в дверь, за которой исчез ее муж.

– Бога ради! Поговорим утром!

– Это я, Петронелла! Нелла.

Мгновение спустя дверь отворяется. Лицо Йоханнеса в тени.

У него такие широкие плечи! В полупустой церкви Ассенделфта он выглядел менее внушительным.

– Esposa mia [1].

Нелла не понимает. Йоханнес отступает, выходя из тени, и ей открывается загорелое, выдубленное солнцем лицо. Серые, как у Марин, глаза почти прозрачны. Засаленные волосы тускло лоснятся. Ее супруг не принц…

– Я здесь, – лепечет она.

– Значит, здесь. А почему не в постели? – Указывает на ее ночную рубашку.

– Я пришла поздороваться…

Он подходит и целует ей руку неожиданно мягкими губами.

– Поговорим утром. Я рад, что ты добралась благополучно. Очень рад.

Его глаза ни на чем не задерживаются подолгу. Нелла пытается разгадать эту странную смесь силы и усталости. В воздухе разлит резкий и тревожащий аромат мускуса. Отступив в желтое сияние кабинета, Йоханнес закрывает дверь.

Нелла мгновение медлит, глядя вверх, в кромешную тьму парадной лестницы. Марин, конечно, давно спит. Как там моя птичка? Взгляну одним глазком.

Прокравшись на цыпочках в кухню, она видит клетку с попугайчиком у открытой плиты. Металлические прутья поблескивают в слабом сиянии тлеющих углей.

«Со служанками держи ухо востро, – наставляла мать. – Особенно городскими».

Она не объяснила почему. По крайней мере, Пибо жив: распушил перья и, радуясь хозяйке, прыгает по жердочке и щелкает. Больше всего на свете ей хочется забрать его наверх, но она живо воображает себе последствия такого неповиновения: Марин велит Корнелии подать на ужин две ножки в обрамлении зеленых перьев.

– Спокойной ночи, Пибо, – шепчет она.

От канала за окном спальни поднимается туман. Луна похожа на тусклую монету. Задернув занавески и плотнее укутавшись в шаль, Нелла садится в углу, с опаской поглядывая на огромную кровать. Ее муж – богатый и влиятельный человек, повелитель моря и всех его сокровищ…

– Трудно жить, если ты не замужем, – заметила мать.

– Почему?

Наблюдая, как постоянное раздражение матери перешло в панику при известии о посмертных долгах отца, Нелла спросила, отчего она стремится надеть на дочь такие же оковы. Та посмотрела на нее как на сумасшедшую, однако на сей раз объяснила:

– Потому что господин Брандт – пастух, а твой отец был просто овцой.

Нелла глядит на серебряный кувшин для умывания, гладкий стол красного дерева, турецкий ковер, сочные картины. Красивый маятник негромко отсчитывает время. На циферблате – солнце и луна, а стрелки покрыты филигранью. Это самые красивые часы, какие она видела в жизни. Все вокруг новое и говорит о богатстве. Нелле пока не довелось изучить этот язык, но, видимо, нужно. Она поднимает с пола упавшие подушки и громоздит их на багряное шелковое покрывало.

В двенадцать лет, когда у Неллы впервые пошли месячные, мать объяснила, что эта кровь «гарантирует появление детей». Нелла никак не могла взять в толк, кому нужны такие гарантии: в деревне то и дело слышались крики рожениц, и нередко вслед за этим в церковь несли гроб.