Миниатюрист

Йоханнес смотрит на нетронутый хлеб. У Неллы урчит в животе, и она непроизвольно хватается за него рукой.

– Отто не одобрил бы такой свободной торговли. – Йоханнес бросает взгляд на дверь.

Марин вонзает вилку в стол.

– Отто практичный голландец. И в глаза не видал плантации сахарного тростника.

– Чуть было не увидел…

– Он разбирается в делах не хуже нас с тобой. – Она сверлит брата серыми глазами. – Ты же не станешь с этим спорить?

– Не говори за него. И потом, он служит мне, а не тебе. А эта скатерть стоит почти тридцать гульденов, так что сделай милость, перестань портить мое имущество!

– Я была на пристани! Вчера утром бургомистры казнили трех человек, одного за другим. Повесили камень на шею, сунули в мешок и бросили в воду.

За дверью раздается звон тарелки.

– Резеки, фу! – кричит Корнелия, хотя обе собаки мирно дремлют тут же, в столовой.

Йоханнес закрывает глаза, и Нелла гадает, какое отношение утопленники имеют к партии сахара, мнению Отто и желанию Агнес Мерманс пробить брешь в их стенах.

– Мне известно, как тонут люди, – тихо произносит Йоханнес. – Не забывай, я большую часть жизни провел на корабле.

В его голосе звучит угроза, но Марин не унимается:

– Я спросила человека, который убирал пристань, в чем их вина. Он ответил, что у них не хватило золота, чтобы ублажить своего Бога!

Задыхаясь от волнения, она замолкает. Йоханнес понуривается, на его лице почти скорбь.

– Я думал, Бог прощает все. А, Марин?

Ответа он, видимо, не ждет.

Обстановка за столом накаляется, воздух можно резать ножом. Пунцовая Корнелия убирает приборы, и Йоханнес встает. Женщины выжидательно смотрят, но он выходит, энергично взмахивая рукой. Марин и Корнелия, видимо, понимают, что это значит. Марин берется за книгу, которую принесла почитать за завтраком, – «Подлинный глупец» Хофта.

– Он часто так уходит? – интересуется Нелла.

Марин кладет книгу и недовольно ворчит, когда заламывается страница.

– Мой брат уходит, приходит, снова уходит, – вздыхает она. – Это несложно, вот увидишь. Совсем несложно.

– Я не спрашиваю, сложно или нет. А кто такой Франс Мерманс?

– Корнелия, как там попугай Петронеллы?

– Хорошо, моя госпожа. Хорошо.

Корнелия избегает глядеть Нелле в глаза. Сегодня никаких насмешек, словно ее грызет тревога.

– Ему нужен свежий воздух, – заявляет Нелла. – На кухне, наверное, душно. Я хотела бы выпустить его у себя в комнате.

– Он испортит что-нибудь ценное, – возражает Марин.

– Не испортит!

– Улетит в окно.

– Я закрою!

Марин с шумом захлопывает книгу и выходит. Горничная, щурясь, смотрит вслед госпоже и после секундного колебания тоже удаляется. Нелла, откинувшись на стуле, слепо глядит на карту Йоханнеса. Сквозь открытую дверь слышно, как Марин и Йоханнес перешептываются возле кабинета.

– Во имя всего святого, Марин! Тебе нечем заняться?

– У тебя теперь есть жена. Куда ты идешь?

– У меня есть еще и дела!

– В воскресенье?

– Ты думаешь, деньги появляются по волшебству? Пойду проверю сахар.

– Ложь, – шипит Марин. – Я не позволю!

Атмосфера накаляется, и брат с сестрой окончательно переходят на свой тайный язык недомолвок.

– Кто еще позволяет сестре так с собой разговаривать? Твое слово пока не закон!

– Возможно. Но ближе к нему, чем ты думаешь.

Когда Йоханнес широким шагом выходит из дома, Нелла на мгновение ощущает бархатное дуновение воздуха. Выглянув в коридор, она видит, что Марин, сгорбившись, закрывает лицо руками. Воплощенное страдание.

Обман зрения

Когда золовка уходит наверх и эхо ее шагов стихает, Нелла спускается на хозяйственный этаж, где щелкает Пибо. К ее изумлению, клетка переехала на парадную кухню. Здесь ничего не готовят – для этого существует черная кухня напротив. Парадную же используют исключительно для демонстрации семейного фарфора. Стены чистые, без пятен, и никаких шипящих сковородок и кастрюль. Нелла гадает, сколько уже ее птичка дышит свежим воздухом и, что еще любопытнее, кто проявил сострадание.

За столиком у стены Отто неторопливо полирует столовое серебро. Он невысок, но широкоплеч, и стул под ним кажется слишком маленьким. Завидев Неллу на пороге, слуга показывает на клетку:

– Шумная пташка!

– Простите, я бы забрала его к себе, но…

– Мне нравится.

– Правда? Хорошо. Спасибо, что перенесли его сюда.

– Перенес не я, моя госпожа.

Моя госпожа… Как приятно слышать это из его уст. Рубашка Отто безукоризненно чиста и отутюжена, ни одной болтающейся нитки, ни единого пятнышка. Руки под коленкоровым полотном двигаются с безотчетной грацией. Сколько ему? Тридцать или чуть меньше. Туфли начищены, как у генерала. Весь он такой свежий, необычный! Когда столь безупречно одетый слуга обращается к ней «моя госпожа», Нелла неожиданно для себя оказывается на вершине блаженства. Ее сердце наполняется благодарностью, но Отто, кажется, этого не замечает.

Залившись краской, она подходит к клетке и сквозь прутья гладит попугайчика. Пибо тихо чирикает и водит клювом по перьям.

– Откуда он? – спрашивает Отто.

– Не знаю. Его купил мой дядя.

– Значит, не вылупился из яйца в Ассенделфте?