Ходил и я когда-то в школу. Надевал отцовские сапоги, мать подпоясывала каким-то обрывком, и я ковылял.
Сапоги — большие, ногти — большие, волосы — длинные, взлохмаченные. Но об этом никто мне ничего не говорил. Гигиена тогда на селе не водилась.
Приходил, и сразу начиналась наша первая лекция:
— «Отче наш…»
Становились мы в ряд и пели. А пели мы отчаянно. Кто куда хотел, тот туда и тянул.
Тогда батюшка, который был у нас лектором и главным воспитателем, подходил ближе, брал за ухо и подтягивал:
— «Иже еси на небеси…»
При этом он обращался с вашим ухом так, будто это было не ухо, а какая-то никчемная шкурка.
Берет, бывало, баса за ухо и тянет вверх, пока не вытянет до дисканта.
Потом выходил вперед и учил:
— Сколько я вам, дурням, говорил: когда воздается молитва господу богу, не чешитесь. Ты! Чумазый!.. Чего мух ловил, когда «и не введи нас во искушение» пели? Стань в угол!
Затем начиналась другая «лекция».
— Ага!.. Ну ты скажи: чем прикрывали свое грешное тело Адам и Ева после искушения дьяволом?
Мой сосед по парте Грицько шмыгал носом, хлопал глазами и наконец бухнул:
— Они прикрывались рядном.
— Олух царя небесного! Ступай в угол. Скажи ты.
Это ко мне. Я долго не думал.
— Лопухами! — отвечал я. — Потому что мама говорила, что ряден в раю не было.
— Ослица валаамская! Марш и ты в угол!
В углу нас все больше и больше прибавлялось. А парты пустели.
На этом наша «премудрая лекция» заканчивалась. И хорошо, что она закончилась на веки вечные».
В довольно большом селе Зачепиловке на Полтавщине свили себе теплое гнездышко всякие святоши: автокефалисты, иекзархисты, баптисты…
Многих людей черной паутиной опутали.
Летом 1928 года в Зачепиловку поехала культурно-артистическая бригада.
И я, молодой автор, к ним пристроился.
Хороши жаркие августовские дни, замечательны и августовские вечера. Чуть только начало темнеть, как возле школы люду крестьянского собралось видимо-невидимо.
Новость-то какая — артисты приехали!
Артисты играли и пели. В заключение — юмор.
С волнением начал я читать антирелигиозные юморески. Читаю людям, которые по возрасту мне в отцы годятся.
Смеются. Читаю дальше — хохочут. Подходят ближе.
Из деликатности я спросил:
— Может, оно что и не так… Может, оно кого-то и оскорбляет.
Пожилой крестьянин с приятным лицом и густой седой бородой, который совсем близко подошел к повозке — сцену на повозке устроили, — неширокими крестиками раза три перекрестился и сказал:
— Читайте! Ей-бо! Читайте! Сейчас уж такое пошло… Не разберешь… кто врет, а кто правду говорит — автокефалисты или иекзархисты.
Из толпы раздалось:
— Все попы правды хотят! Дай им курицу или гуся.
— Да… Сунешь цыпленка, так еще и нос воротит. Кричит — за венчание давай поросенка!
А голоса все громче, все больше их раздается:
— Читайте еще! Спасибо, что приехали. Прочитайте еще один-два рассказа, да и пойдем по росе ячмень косить.
На квартиру меня устроили к фанатичке-евангелистке… Передавали, сама попросила привести к ней писателя.
Она думала — собью молодого юмориста с нечестивого пути. И поплывет окаянный насмешник в светленькое, чистенькое озеро иеговистское…
Пришел. В хате чисто, аккуратно. На белых стенах черными буквами густо выписаны главные евангельские притчи.
— Садитесь ужинать, а я вам откроюсь, — промолвила хозяйка. — То, что пели, то, что играли, это такое… И угодное богу, и неугодное. Вот вы!.. Вы братьев и сестер в соблазн ввели… Хохочут, окаянные… Греховно смеются…
Молча ужинаю, а в голове мелькает: «Кусает! За живое хватает! Хоть бы и вашего пресвитера за печенки схватило!»