Мёртвая зыбь

Дело не в амбиции, а в том, чтобы чистыми руками взять власть. Поймите!

Она немного успокоилась:

– Я никогда ни черта не понимала и не понимаю в вашей высокой политике. Я хочу одного – чтобы законный государь въехал в Кремль и рядом с ним Александр Павлович!

– Разве мы этого не хотим? Мы хотим видеть Россию во всем могуществе, а не разорванную по клочкам соседями.

А знаете ли вы, что этот самый Марков пытался от имени

Монархического совета заключить договор с польским генштабом, а его отшили и предложили сноситься через нас, через «Трест»?

– Может быть, то, о чем вы говорите, важно, но я хочу дела, понимаете ли, дела!

– Что вы называете делом? «Возню с револьверчиками, булавочные уколы», как говорит Врангель?

– Врангель? Он работает на себя! Я хочу, чтобы вы встретились с Кутеповым! Где угодно, хоть на луне, но встретились.

В это время послышался условный стук в дверь.

– Радкевич?

– Нет. Вероятно, Стауниц.

Действительно, это был Стауниц. Остановился на пороге и сказал не без яду, обращаясь к Якушеву:

– Флиртуете?

– Ещё бы!.. – вздохнул Якушев и, как всегда, легко и не без изящества перешёл на светскую болтовню: – Был бы я лет на десять моложе… «Ты помнишь ли, Мария, один старинный дом и липы вековые над дремлющим прудом?»

– Это чьи стихи? – заинтересовалась Захарченко.

– Угадайте: «Безмолвные аллеи, заглохший старый сад, в высокой галерее портретов длинный ряд…» Алексея

Константиновича Толстого. «Ты помнишь ли, Мария, утраченные дни?»

– Я-то помню утраченные дни. А помните ли вы, Александр Александрович?

– Помню, ещё как помню.

– Вы, я вижу, любитель стихов. Мой покойный шеф тоже любил при случае прочитать вслух стишки, – сказал

Стауниц.

– Савинков?

– Именно он. Одно стихотворение часто читал в хорошие минуты. Оно мне нравилось, я даже запомнил.

– Какое же? – равнодушно спросила Захарченко.

– А вот. – Стауниц откашлялся, скрестил на груди руки и начал:

Когда я в бурном море плавал

И мой корабль пошёл ко дну,

Я так воззвал: «Отец мой Дьявол!

Спаси, помилуй, я тону.

Не дай погибнуть раньше срока

Душе озлобленной моей –

Я власти тёмного порока

Отдам остаток чёрных дней».

Стауниц увлёкся и не читал, а декламировал, слегка завывая:

И Дьявол взял меня и бросил

В полуистлевшую ладью,

Я там нашёл и пару весел,

И серый парус, и скамью.

И вынес я опять на сушу,

В большое злое житие,

Мою отверженную душу

И тело грешное моё.

– Декадентство какое-то… – сказала Захарченко.

– Это стишки Сологуба. Ну и тип ваш Савинков!

– А вы знаете, – продолжал Стауниц, – это ведь из биографии Савинкова… Он мне сам рассказывал: был смертником, сидел в Севастопольской военной тюрьме, ждал повешения, а его в тысяча девятьсот шестом году некто Никитенко, отставной флотский лейтенант, вывез из

Севастополя на одномачтовом боте и через три дня доставил в Румынию, в Сулину… Года не прошло – Никитенко повесили, готовил якобы покушение на царя, великого князя Николая Николаевича и Столыпина. Выдал

Никитенко провокатор, казак из конвоя царя, охранник. И

Савинков хоть бы доброе слово сказал о Никитенко, который его избавил от петли. Человек для него – спичка: понадобился – взял, потом сломал и бросил…

– А с вами вот не мог он этого сделать, – сказал Якушев.

– Не на дурака напал.

– Я иногда о нем думала… Мы могли бы использовать

Савинкова, а потом, конечно, повесить. Что это у вас, Стауниц?

– Коньячок. «Мартель». Заграничный подарочек.

– И вы молчали? – встрепенулся Якушев. – Такая прелесть! – Потом осёкся, вспомнив, что Старов предупреждал: «Не пейте с ними. Вдруг потеряете над собой контроль». – Пожалуй, не стану пить сегодня. Вчера ночью сердце пошаливало.

– А мы с вами выпьем, Мария Владиславовна. У вас сердце не шалит?

– Ой, не зарекайтесь, – и Якушев погрозил им, усмехаясь. – Ну, пожелаю вам счастья… Но помните: «Сколько счастья, сколько муки ты, любовь, несёшь с собой». Так поётся в цыганском романсе.

– А вы не тревожьтесь, – сухо сказала Захарченко, – мне не до любви.

Якушев ушёл. По дороге на станцию он размышлял о том, как поедет в Париж с Марией Захарченко для свидания с Кутеповым. Разумеется, Мария ничего не знала о решении, состоявшемся в доме на Лубянской площади.

Для поездки в Париж предполагалось подготовить «окно» на границе Финляндии. Организация «окна» требовала серьёзных хлопот. Вообще эта поездка, целью которой было прощупать почву в эмигрантских кругах в

Париже и в Общевоинском союзе Кутепова, была очень сложной.

Якушева немного беспокоила возникающая близость

Стауница и Марии Захарченко. Это была не просто болтовня за коньячком. Не такая дама Захарченко, чтобы болтать о пустяках.

Он сказал при встрече Стауницу: