Мир без конца

– Спасибо, брат. – Он постарался выглядеть смиренным и скрыть ликование.

– Мы делаем это ради блага аббатства.

– Я знаю. И очень высоко ценю ваше великодушие.

Симеон кивнул и отошел.

Годвин ощутил близость победы.

Братья направились в трапезную на обед. К ним присоединился Мердоу. Он пропускал службы, но не трапезы. Во всех монастырях бытовало правило, что любой монах, в том числе бродячий, приглашался к столу, но мало кто столь бесцеремонно злоупотреблял этим негласным правилом, как Мердоу. Годвин впился в него взглядом. Толстяк был возбужден, будто узнал новости, которыми ему не терпелось поделиться, однако сдерживался и молчал, пока разносили блюда, пока обедали и пока послушник читал из Библии.

В этот день читали отрывок о Сусанне и старцах[40]. Годвин был недоволен выбором: слишком откровенная история, чтобы читать ее вслух людям, давшим обет безбрачия, – но сегодня даже попытки двух похотливых старцев склонить женщину ко греху не привлекли внимание братьев. Они продолжали перешептываться и поглядывали на Мердоу.

Когда обед закончился и пророк Даниил спас Сусанну от казни, расспросив по отдельности старцев, которые поведали разное, монахи потянулись к выходу. Тут Мердоу громко заговорил с Томасом:

– Брат Томас, ты, кажется, пришел в обитель с раной от меча.

Он намеренно говорил громко, чтобы все слышали. Братья остановились.

Лэнгли равнодушно посмотрел на Мердоу.

– Да.

– Эта рана обернулась для тебя утратой руки. Скажи, тебя ранили не на службе королеве Изабелле?

Томас побледнел.

– Я монах Кингсбриджа уже десять лет. Моя прежняя жизнь осталась в прошлом.

Мердоу невозмутимо продолжал:

– Я спрашиваю потому, что меня интересуют земли, пожертвованные монастырю, когда ты стал одним из нас. Славная деревушка в Норфолке. Пятьсот акров земли. Возле Линна, где живет королева.

Годвин с деланым возмущением перебил:

– Какое дело чужому человеку до наших владений!

– О, я просто прочитал хартию, – ответил Мердоу. – Это ведь не секрет.

Ризничий посмотрел на сидевших рядом Карла и Симеона. Те явно испугались. Будучи помощником аббата и казначеем, они, конечно, все знали и теперь гадали, каким образом странствующий монах разыскал эту хартию. Симеон открыл было рот, но Мердоу продолжал:

– По крайней мере, не должно быть секретом.

Казначей закрыл рот. Если спросить, откуда об этом прознал Мердоу, ему самому непременно зададут вопрос, почему он держал все в тайне.

А Мердоу не унимался:

– Хозяйство в Линне было пожаловано аббатству… – Теша себялюбие, он помолчал, прежде чем закончить: – Королевой Изабеллой.

Годвин обвел взглядом трапезную. Монахи оторопели – все, кроме Карла и Симеона: те сидели с каменными лицами.

Мердоу облокотился на стол. В зубах у него застрял листик петрушки из обеденной похлебки.

– Я еще раз спрашиваю тебя! – прорычал он угрожающе. – Ты был ранен на службе королеве Изабелле?

– Всем известно, чем я занимался до того, как стал монахом, – ответил Томас. – Я был рыцарем, воевал, убивал, но я исповедался и получил отпущение.

– Монах может оставить свои грехи в прошлом, но приор Кингсбриджа несет куда более тяжкое бремя на своих плечах. Его могут спросить, кого он убивал, почему и, самое главное, какие получал за это награды.

Томас молча смотрел на Мердоу. Годвин пытался догадаться по лицу Лэнгли, о чем тот думает. Угадывались сильные чувства, но вот какие именно? Это не осознание вины, даже не смущение. Что бы ни таилось за той хартией, Томас явно не считал, что совершил нечто постыдное. Это и не бешенство. Глумление Мердоу многих могло побудить к насилию, но Томас, похоже, вовсе не собирался яриться. Нет, он испытывал некое чувство, не столь обжигающее, как стыд, и не столь яростное, как гнев. Потом Годвин наконец понял – это страх. Томас испугался. Кого? Странствующего монаха? Вряд ли. Нет, он боялся того, что может случиться из-за Мердоу, боялся последствий раскрытия тайны.

А Мердоу между тем вцепился в Лэнгли, как пес вцепляется в кость:

– Если ты не ответишь на вопрос здесь, тебе зададут его в другом месте.

По расчетам Годвина, Томасу пора было сдаваться, но расчеты вполне могли оказаться неверными. Томас ведь крепкий орешек. За десять лет он всех приучил к своей сдержанности и терпению. Когда Годвин предложил ему выдвинуться, он, должно быть, решил, что его прошлое надежно похоронено, а теперь, несомненно, понял, насколько ошибался. Но как он поведет себя сейчас? Отступит? Или, сцепив зубы, пойдет напролом? Ризничий кусал губы и ждал.

Наконец Томас заговорил:

– Полагаю, это правда, и меня действительно могут спросить в другом месте. Во всяком случае, ты сделаешь все – пустишься на любую подлость, пойдешь на что угодно, – чтобы твое предсказание сбылось.

– Если ты намекаешь…