Мир без конца

Внезапно Годвин исполнился отвращения, сообразив, что не сможет избавиться от Филемона – ни сейчас, ни, пожалуй, когда-нибудь потом. Ведь именно Филемон поведал монаху Мердоу про хартию Изабеллы. Если служку выгнать, он может признаться в этом и рассказать, что действовал по наущению Годвина. Ему поверят. Ризничий вспомнил недоумение Томаса, который никак не мог понять, кто и зачем выдал тайну Мердоу. Признания Филемона ответят на этот вопрос.

Такое интриганство братия не одобрит. Даже если разоблачение произойдет после выборов, оно все равно подорвет положение нового приора и помешает ему исполнять обязанности вожака монахов. Годвину открылась ужасная правда: теперь ему придется вечно покрывать Филемона, чтобы не поставить под удар себя.

Он разыскал служку в госпитале – тот подметал пол. Годвин кивком велел ему следовать за ним и прошел за кухню, куда редко кто заглядывал.

Монах посмотрел Филемону в глаза:

– Пропал рубин.

Служка отвернулся.

– Какой ужас.

– Из алтарного распятия, которое повалилось на пол, когда споткнулся Карл.

Филемон был сама невинность.

– Куда же он мог подеваться?

– Рубин, должно быть, выпал от удара. Но на полу его нет, я только что убедился. Кто-то нашел камень – и припрятал.

– Этого не может быть.

Годвин разозлился на мнимую невиновность Филемона.

– Идиот, все видели, что ты поднимал распятие!

– Я ничего не знаю! – Голос Филемона поднялся до крика.

– Не трать мое время и не ври мне! Камень нужно вернуть. Из-за тебя я могу проиграть выборы. – Ризничий прижал Филемона к стене пекарни. – Где он?

К его удивлению, служка заплакал.

– Ради всего святого, – Годвин скривился, – подбери нюни, ты же взрослый человек.

Филемон продолжал всхлипывать:

– Прости. Прости.

– Если ты не прекратишь… – Годвин осекся. Никакого смысла стращать помощника не было. Он поистине жалок. Уже мягче Годвин добавил: – Соберись с мыслями. Где рубин?

– Я его спрятал.

– Ну?

– В трубе очага в трапезной…

Годвин не мешкая устремился в трапезную.

– Спаси нас Богоматерь, он же мог упасть в огонь!

Утирая слезы, Филемон направился следом.

– В августе не топят. А под холода я бы его перепрятал.

Они вошли в трапезную. В дальнем конце длинного помещения располагался широкий очаг. Служка просунул руку в трубу, пошарил внутри и достал испачканный сажей рубин размером с воробьиное яйцо. Он вытер камень рукавом и протянул ризничему.

– Теперь пойдем со мной, – велел Годвин.

– А что нужно делать?

– Симеон найдет камень.

Монах и служка вошли в собор. Казначей все ползал на коленях, шаря руками по полу.

– Ну, – обратился Годвин к Филемону, – попытайся точно вспомнить, где ты стоял, когда поднимал распятие.

Симеон посмотрел на служку и, углядев признаки расстройства на его лице, мягко промолвил:

– Не бойся, паренек, ты не сделал ничего плохого.

Филемон встал в восточной части средокрестия, возле ступеней, что вели в алтарь.

– По-моему, здесь.

Годвин поднялся по ступеням, заглянул под скамьи хора, делая вид, что ищет камень. Украдкой он подложил рубин под одну из скамей, ближе к проходу, где камень не бросался в глаза, затем, словно решив поискать в другом месте, передвинулся в южную часть алтаря.

– Посмотри-ка тут, Филемон, – указал ризничий.

Как он и надеялся, Симеон прошел в северную часть и, встав на колени, стал заглядывать под скамьи. Казначей не прекращал молиться.

Годвин ждал, что Симеон наткнется на рубин незамедлительно, пока же притворялся, будто осматривает южную часть алтаря. Мало-помалу ему начало казаться, что у Симеона что-то не в порядке со зрением. Может, помочь и найти рубин самому?

Но тут казначей воскликнул:

– Вот он!

Годвин сделал вид, что чрезвычайно взволнован.

– Нашел?

– Да! Аллилуйя!

– Где он был?

– Здесь, под скамьей.

– Хвала Господу!

* * *

Годвин уговаривал себя не бояться графа Роланда. Поднимаясь по каменной лестнице в гостевые комнаты госпиталя, он думал о том, что граф может с ним сделать. Даже будь граф в состоянии встать с постели и обнажить меч, глупо набрасываться на монаха в монастыре – подобное святотатство не спустили бы даже королю.

Ральф Фицджеральд доложил графу, и ризничий прошел в комнату.

Сыновья графа стояли по обе стороны кровати: высокий Уильям в коричневых штанах военного покроя и грязных башмаках, волосы уже отступают ото лба, и Ричард в епископской лиловой сутане, расплывающаяся фигура которого свидетельствует о склонности к чревоугодию и наличии средств для удовлетворения своих прихотей. Уильяму исполнилось тридцать лет, он был на год моложе Годвина, унаследовал от отца силу воли, которую порою ухитрялась смягчать супруга, леди Филиппа. Двадцативосьмилетний Ричард пошел, верно, в мать – в нем не было почти ничего от грубоватого и скорого на расправу графа.

– Ну, монах? – спросил Роланд, выговаривая звуки левой частью рта. – Провели вы свои выборы?

Годвина покоробила эта грубость обращения. «Ничего, настанет день, – поклялся он себе, – когда ты будешь называть меня отцом-настоятелем». Возмущение придало ему мужества сообщить неприятные для графа новости.

– Да, милорд. Имею честь сообщить вам, что монахи Кингсбриджа избрали своим приором меня.