Мир без конца

На сей раз чума сразила некоторых видных горожан, которых пощадила прежде. Керис огорчилась, узнав о смерти констебля Джона. Ей никогда не нравился его простоватый подход к правосудию: сначала лупишь смутьянов палкой по голове, а потом уже спрашиваешь, что случилось. Но без Джона сохранять порядок будет куда сложнее. Умерла и толстушка Бетти Бакстер, выпекавшая на каждый городской праздник особые булочки и задававшая на собраниях приходской гильдии каверзные вопросы. Ее дело без особых успехов продолжили четыре вечно ссорившиеся между собой дочери. Умер и Дик-пивовар, последний из поколения отца Керис; эти люди умели зарабатывать деньги и наслаждаться расставанием с ними.

Керис и Мерфину удалось замедлить распространение болезни, отменив основные многолюдные сборища. Не стали проводить большую пасхальную службу в соборе, заранее объявили, что на Духов день шерстяная ярмарка не откроется. Еженедельный рынок вынесли за городские стены, на Поле Влюбленных, и большинство горожан его не посещало. Керис предлагала все это, когда чума едва достигла Кингсбрилжа, но Годвин и Элфрик тогда воспротивились. Мерфин рассказывал, что некоторые итальянские города даже запирали городские ворота на тридцать или сорок дней, по-итальянски это называлось, соответственно, «трентин» и «карантин». Сейчас было уже поздно пытаться не пустить болезнь в город, но Керис по-прежнему считала, что такие ограничения способны спасти человеческие жизни.

Чего у нее было вдоволь, так это денег. Все больше и больше людей, потеряв родных, завещали имущество женской обители, а многие новые послушницы приносили с собой земли, стада овец, плодовые сады и золото. Никогда прежде женский монастырь Кингсбриджа не мог похвастаться таким богатством.

Но оно служило не большим утешением. Впервые в жизни Керис чувствовала усталость, причем не просто утомление от тяжелой работы, а опустошенность: из нее словно вытекли все силы, не хватало воли, она ощущала себя бесполезной. Чума свирепствовала, умирало по две сотни человек в неделю, и Керис не знала, как с этим справиться. Болело все тело, порой перед глазами плыло, а в голове свербила единственная тоскливая мысль: чем это кончится? Неужели все умрут?

В госпиталь, шатаясь, ввалились двое мужчин. У обоих шла кровь. Керис поспешила к ним и еще издалека уловила сладковато-гнилостный запах перегара. Оба напились до поросячьего визга, хотя стояла первая половина дня. Она застонала от отчаяния: такое теперь случалось постоянно.

Керис не очень хорошо знала этих двоих. Одного звали Барни, другого Лу, и они были помощниками Эдварда-мясника. У Барни безвольно повисла рука – то ли сломал, то ли отбил; Лу щеголял обезображенным лицом: нос расквашен, один глаз превратился в жутковатого вида кашицу. Оба были слишком пьяны, чтобы испытывать боль.

– Подрались, – неразборчиво пробормотал Барни. – Я не хотел. Это мой лучший друг. Я его очень люблю.

Вместе с сестрой Нелли Керис уложила пьяниц на соседние тюфяки. Нелли, осмотрев Барни и определив, что рука не сломана, а вывихнута, отправила послушницу за Мэтью-цирюльником, а Керис занялась Лу. Спасти ему глаз не было возможности: тот лопнул, как сваренное всмятку яйцо.

Подобные случаи приводили в бешенство. Двое мужчин пострадали не от болезни, не от несчастного случая, а изувечили друг друга, напившись до бесчувствия. После первого нашествия чумы Керис с огромным трудом сумела восстановить в городе закон и порядок, но второй приход болезни сотворил с человеческими душами что-то страшное. Ответом на призыв оставаться людьми было равнодушие. Керис не знала, что еще предпринять, и сознавала, что изнемогла.

Разглядывая двух изуродованных мужчин рядышком на полу, она услышала с улицы странный шум и на мгновение будто перенеслась мысленно на три года назад – ей привиделось сражение при Креси и жуткий грохот новых пушек короля Эдуарда, что метали каменные ядра во вражеские ряды. Шум повторился, и Керис поняла, что это бьет барабан – вернее, несколько барабанов, стучащих не в лад. Затем послышалось гудение труб и звон колокольчиков, тоже без какого-либо лада, хриплые крики, стенания и возгласы – свидетельства то ли победы, то ли сильной боли, то ли того и другого одновременно. Шум и впрямь походил на звуки сражения, не хватало лишь свиста смертоносных стрел и ржания изувеченных коней. Хмурясь, Керис вышла наружу.

Человек сорок или больше с хлыстами в руках отплясывали на лужайке перед собором безумную старинную джигу. Некоторые играли – точнее, дудели невпопад – на музыкальных инструментах, но в этом смешении звуков не было ни мелодии, ни гармонии. Тонкие светлые одежды порвались и запачкались, несколько плясунов и вовсе скакали полуголыми, без всякого стеснения выставляя на всеобщее обозрение срамные части тела. Собравшиеся вокруг горожане изумленно таращились на происходящее.