Мир, в котором меня ждут. Ингрид

В поезде Ингрид сидела оцепеневшей от своих мыслей. В голове крутилось только одно слово – «предательство». Аппетита не было, глаза ничего не видели, уши не слышали, в душе зияла тёмная дыра, голову окутал туман. Под стук колёс Ингрид повесила голову. Чувств было так много, что переварить их все не получалось. Она зависла, как сломанный телевизор. Впервые девочка так долго молчала.

В деревне, когда они вышли почти в чистом поле из электрички, тоска усилилась с мраком ветреного ледяного вечера. Моросил неприятный дождь. Дедушка шёл рядом с Ингрид, но, будучи неразговорчивым по своей природе, он не особо интересовался настроением внучки.

«Шестёрка» стояла у ворот участка, все были в сборе. Ингрид без аппетита ковырялась в тарелке, пока семья бурно и громко обсуждала план огородных посадок, а после ужина заползла за печь, где стояла её узкая кровать. Она просто улеглась и не шевелилась. Где-то в большой комнате ходили бабушка и мама, где-то в дальнем углу тётя укладывала спать кузена, дядя и дедушка тихо разговаривали, прабабушка хлопотала в закутке. Неспешно опускалась тяжёлая ночь, дом готовился ко сну.

К двум часам ночи Ингрид всё ещё не могла уснуть. На цыпочках она вышла в сени, оттуда – на улицу, откуда звук не проникал в дом. На улице было очень холодно. Как и прежде, Ингрид не плакала, а выла, беспомощно и сначала тихо. Постепенно вой перешёл в рёв и, чтобы никого не разбудить, она сама затыкала себе рот, кусала руки и пальцы, наклонялась низко к земле, но её вопль заглушить было не так уж просто! Поэтому девочка убежала как можно дальше от дома, забралась в крытый двор, где хранили сено на зиму для коз, и продолжила выть там.

Сколько она пережила за последний месяц? Потеряла своих подруг… Потеряла свою любовь… Её предали, а потому она потеряла и Междумирье. Последнее было страшнее всего – одна мысль о том, что теперь она больше никогда не попадёт туда, сводила её с ума. Больше никогда не увидит Георга Меркурия и Феодору Анисию, Великую Княгиню, Хельгу и Артемиду, Сольвей, Эрин, Эдварда, Улава… Перечислять, чего больше не будет, можно было до бесконечности, и это доводило её до отчаяния. Ингрид всё выла и кричала, затыкая рот сеном. Рот и горло изнутри словно шпарило кипятком, больно было везде. Это продолжалось где-то час, может, два или три – в неистовом горе время теряло счёт.

Прооравшись, Ингрид поняла, что сильно замёрзла и, дрожа и от холода, и от чувств, на подогнутых ногах с трудом вернулась в дом. Выпила воды, подавилась, облилась и залезла в кровать. Она долго не могла согреться, как ни пыталась укутаться в одеяло, её знобило.

Мысли и чувства спутались в клубок из стальных нитей, будто это было их естественное состояние. Ингрид укрылась с головой и попыталась молиться, чтобы отвлечься от них, ибо поняла, что иначе её мозг разорвётся. В полубреду прошла вторая половина ночи, под утро Ингрид провалилась в тонкий сон, и – то ли в утешение, то ли в издевательство – ей снился белый маяк земель Триаскеле.

Когда же поздним утром Ингрид проснулась, первое, что она почувствовала, – это леденящую боль, что охватила поясницу, протянула свои холодные щупальца на живот и сковала всю нижнюю часть тела. И из-за этой боли Ингрид не могла даже встать с кровати, её как будто обложили кусками льда чуть ниже диафрагмы. Девочка скрутилась калачиком, тщетно пытаясь согреться. Ей казалось, что холод бьёт ключом из неё самой и это никак нельзя остановить.

Ингрид услышала, что по дому кто-то ходит, и попыталась позвать:

– Мам, это ты? – Её голос был слабым и безжизненным.

– А? – раздалось с кухни.

Мама зашла в закуток с кроватью дочери. Увидев Ингрид, она всплеснула руками:

– Наконец проснулась, сколько спать можно? Уже все позавтракали. Вставай давай, сегодня надо успеть всё перекопать, тебе ещё посуду мыть и с Эриком сидеть…

– Ма-а-ам, – собравшись с силами, сказала Ингрид, – у меня болит… спина… изнутри…

Ингрид пыталась описать, что и как болит, хотя уже знала мамин ответ.

– Ингрид, хватит придуриваться. Ничего у тебя не болит, вставай давай, хорэ отлынивать!

Девочка честно попыталась встать, но любое движение усиливало боль. Даже говорить было трудно, и на препирательства сил не хватало. Подчиниться и сделать безупречно было проще, чем объяснить маме, что умираешь от боли. Ингрид встала с кровати медленно и с трудом, с гримасой на лице. Боль только усилилась. Девочка поползла вдоль печки, держась за неё. Мама смотрела на эту картину тщательно и очень строго, чтобы в любую секунду уличить дочь в бульварном спектакле. Ингрид же, напротив, чуя спиной всю суровость момента, боялась дать маме повод заподозрить хоть что-то, поскольку та не выносила двух вещей: враньё и правду, которая её не устраивает.

– Куда ты пошла?! – строго окликнула мама.

– Можно хоть на отшиб сходить? – с трудом сказала Ингрид.

– Смотри не утони там!