Мирелла

А силы ее были на исходе. Пляска смерти, починка флейты и та последняя нота истомили ее. Однако, Бог свидетель, стойкости Мирелле было не занимать. Она умела принудить себя, велеть умолкнуть боли в мышцах и легких, чтобы донести последнее ведро с водой. В сей же час по дрожи в членах, по огню в груди, по пелене, временами застилавшей взгляд, она понимала, что до такого предела еще не доводила прежде свое тело. Она боялась, что ежели вновь пойдет на лобовой удар, то может упасть и уже не подняться.

Нужно брать смекалкой, а не силой. Мирелла сочинила новый наигрыш, не столь могучий. Ноты взлетели, закружились, неудержимые. Мирелла сотворила прекрасные чары. Если не в силах она отбросить Мора, по крайней мере есть надежда затуманить ему ум.

Мор взирал на летящий к нему наигрыш. Черт возьми! А у плутовки еще есть кое-что в рукаве, ничего не скажешь. Но и он не так прост. Едва ноты подступили слишком близко, он укутался облаком синеватого пламени. Коснувшись его, звуки тонко зашипели и пропали. Мирелла поникла сердцем. Мор же забавлялся вовсю.

Демон направился в ее сторону. Мирелла присогнула дрожащие ноги, напрягла изнуренные мышцы.

Юноша миновал ее и уселся на скамью пред алтарем. Он беззаботно облокотился о спинку, протянул сапоги на приступку для колен и улыбнулся ей.

– Вы украли у меня два воспоминания, – сказал он, – а потому должны мне два своих.

Не в пример поцелую, сие требование показалось Мирелле справедливым. Она задумалась, что рассказать ему. Надобно было занять Мора и выжить при таком размене. Она уселась на ту же скамью, на надежном от него расстоянии.

– Я вам поведаю о первых двух моих напевах, – сказала она.

Она сомкнула глаза и вспомнила детские годы. Не всё в них было беззаботно. Знавала она и голод, и холод. Но была в ней та особая сила, что живет в детях: они могут играть и смеяться даже средь лютых невзгод.

– Я из найденышей, выросла в приюте. Трижды в день монашки заставляли нас петь антифоны на утреню, хваления и вечерню. То были заунывные распевы. Однажды за хвалениями – мне было лет шесть – я подумала, до чего же они тоскливы и однообразны. Вот жалость! А ведь так славно разносились под сводами церкви детские наши голоса… Я стала сама потихоньку менять напев. Мне виделся веселый хоровод, вдали от церковного холода. Сосед по хору стал мне вторить. И мало-помалу все сироты запели по-моему – так вышло само собой, помимо моей воли. И как мы пели! Отдавались звуку всем существом. Голоса наши сливались в прекрасном согласии. Мы позабыли, до чего не хватает нам материнской ласки, мы будто сбежали из скорбного нашего приюта, где монахини так скупы на заботу.

Лицо Миреллы омрачилось.

– Нас прервал яростный крик настоятельницы. Она налетела на нас, потрясая распятием, отходила им нас по головам. Потом она говорила, будто увидала, как волосы встают у нас дыбом, а ноги отрываются от пола. Решив, что мы одержимы, монахини сделали всё, чтобы прогнать нечистую силу из наших хилых тел. В подполье приюта была монастырская темница. Десять каменных мешков для провинившихся, таких тесных, что и спину не распрямить. Зимою там стояла вода. Каждого из нас запирали там по очереди. Три дня, скрючившись, ногами в ледяной воде, без еды. С тех пор мы уж не отклонялись от псалмов, и прочие дети со мной не заговаривали.

– Какая дурость, – процедил Мор сквозь зубы.

Мирелла помолчала.

– Второй раз я сочинила песню в восемь лет, – продолжила она. – Меня только назначили водоноской. Я думала, не выживу. Второй день бегала я с ведрами по Гамельну. Мышцы мои до того дрожали, что я упала наземь. И уж не могла подняться. Но помирать не хотелось. И тогда я запела. Выискала в недрах души напев, какой подкрепит меня и поможет сдюжить. Вода стала поплескивать в такт, ведра сделались легче. Я смогла поднять их и пойти дальше. Ну вот, – заключила она, – два воспоминания. Мы квиты.

Мор слушал с большим вниманием. Мирелла с досадой поняла, что ей приятно его сочувствие. Она уже готова была рассказать всё про свою жизнь, стоит ему попросить. Но потрясла головой, изгоняя сие желание.

– Мне очень нравится песнь могильщика, – сказал Мор. – Я много раз слышал ее, пока гулял по городу. Она дает пролиться слезам и утешиться сердцу.

Мирелла зарделась от гордости.

– Я и вам сочиню, ежели хотите, – сказала она.

И тут же пожалела о своих словах. Что на нее нашло? Она сидит тут на лавочке и беседует с Чумой, да еще – мало того – сулит ему подарки! Лицо Мора просияло прекрасной и искренней улыбкой.

– Почту за честь, – сказал он.

Он обернулся, точно на зов. Близ церковной двери возникли синеватые блуждающие огни. Они указывали путь наружу.

– Я вынужден вас оставить, меня ждет работа, – прибавил Мор, подымаясь.

Он поклонился Мирелле и покинул церковь, следуя за синеватым свечением.

Мирелла, всё еще в глубоком потрясении и замешательстве, осталась сидеть.