Значение этого достижения религиозной мысли в конечном итоге заключается в фокусе, который оно привносит в жизнь. Если Бог – то, чему отдаются безоговорочно, иметь больше одного бога – значит вести жизнь в состоянии рассредоточенной преданности. Для того чтобы жизнь была целостной, чтобы не приходилось целыми днями метаться от одного космического бюрократа к другому, выясняя, кто в этот день главный, – иными словами, если существует способ прожить жизнь последовательно, стремясь к реализации, если есть способ, который можно отыскать и стараться соответствовать ему, то поддерживать этот способ должна единственность Другого. То есть в этом и заключалось основание еврейской веры. «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть» (Втор 6:4).
Остается еще вопрос, был ли Другой, ныне воспринятый как олицетворенный и высший, либо аморальным, либо враждебным. В любом из этих случаев тоже нарушался бы смысл. Межличностные отношения явно складываются более гладко, когда люди придерживаются морали, но если высшая реальность не подкрепляет подобное поведение, если мир устроен так, что нравственность не вознаграждается, люди приходят в ступор, не зная, как жить. Что же касается отношения Другого к людям, его сила настолько явно превосходит человеческую, что если его намерения идут вразрез с людским благополучием, жизнь человека не только не является полностью осмысленной, но и превращается в игру в кошки-мышки. Это озарение побудило Лукреция сравнительно недалеко на том же Средиземном море, в Риме, проповедовать атеизм на основаниях, которые на самом деле являлись религиозными. Если боги в самом деле таковы, какими считали их римляне – безнравственны, злопамятны и непредсказуемы, – осмысленное существование требует бороться с ними или отвергать их.
Бог евреев не обладал ни одной из тех черт, которые в большей или меньшей степени характеризовали божества соседних народов. И здесь мы подходим к высшему достижению еврейской мысли, которое заключается не в монотеизме как таковом, но в характере, приписанном Богу, интуитивно воспринятому единственным. Греки, римляне, сирийцы и большинство других средиземноморских народов сказали бы о характере своих богов две вещи: во-первых, что они склонны к безнравственности; во-вторых, что к человечеству они преимущественно индифферентны. Евреи поменяли оба этих мнения своих современников на прямо противоположные. Если боги Олимпа без устали преследовали красивых женщин, Бог Синая оберегал вдов и сирот. Если Ану в Месопотамии и Эль в Ханаане держались отчужденно, Яхве звал Авраама по имени, вывел его народ из рабства и в видении Иезекииля взывал к тоскующим, павшим духом еврейским изгнанникам в Вавилонии. Бог есть Бог боящихся его, его милость от века и до века, и щедроты Его на всех делах Его.
Вот такими были представления евреев о Другом, который предстоит человеческим существам. В нем нет приземленности, ибо в его середине восседает на престоле сущность поразительного величия. В нем нет беспорядочности, ибо он связан божественным единством. Прямо противоположный безнравственности и равнодушию, он сосредоточен в Боге праведности и любви. Надо ли удивляться, услышав, как евреи восклицают с ликованием первооткрывателей: «Кто, как Ты, Господи, между богами?» и «Есть ли какой великий народ, к которому боги его были бы столь близки, как близок к нам Господь?»
Смысл в сотворении
В «Братьях Карамазовых» Достоевского Иван восклицал: «Я не бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться принять».
Иван не одинок в своем открытии, что Бог, возможно, благ, но мир – нет. Для целых философских течений характерно то же самое – цинизма в Греции, джайнизма в Индии. В отличие от них, иудаизм утверждает, что мир – это благо, приходя к такому заключению через предпосылку, что его сотворил Бог. «В начале сотворил Бог небо и землю» (Быт 1:1), и объявил, что это хорошо.
Что значит заявить, что вселенная, весь существующий мир, каким мы его знаем, сотворена Богом? Философы могли бы рассматривать такое утверждение как объяснение, каким образом возник мир, однако это исключительно вопрос космогонии, не имеющий отношения к тому, как мы живем. Была ли у мира первопричина? Наш ответ на этот вопрос выглядит безотносительным к тому, как нами ощущается жизнь.