Миры Артура Гордона Пима

Охваченный нетерпением, Пим уже собирался броситься прочь из комнаты, но Масусалили поманил его к себе. Молодой человек подчинился. Затем старец положил руку Пиму на голову и заставил наклониться – и потом человек, проживший на свете не одно тысячелетие, прошептал несколько слов на ухо юноше, еще не достигшему и двадцати лет. Когда Петерс, на свой безыскусный манер, описал смену выражений, произошедшую на лице Пима, внимавшего словам древнего старца, я вспомнил, как в отрочестве читал описание пожара в одном кафедральном соборе в Южной Америке. Пожар вспыхнул во время утренней службы, и в дверях здания образовались заторы, когда охваченная паникой толпа бросилась к выходу. В огне тогда погибли две или три тысячи людей. Корреспондент, сообщавший об ужасной трагедии, писал, что в течение десяти минут после того, как всякие попытки спастись из охваченного пламенем здания прекратились, он стоял на улице и с какого-то возвышения смотрел в окна с полопавшимися от жара стеклами – смотрел через высокие, поднятые на восемь футов над полом собора подоконники, – смотрел в лица обреченных. Он видел лица юных девушек и их возлюбленных (день был праздничный и все были в лучшем платье). В течение коротких десяти минут он видел широко раскрытые, полные ужаса, устремленные на подступающий огонь и на несчастных, уже охваченных пламенем; а потом огонь стремительно приближался к самому обладателю глаз и пожирал его. В считаные секунды лицо юной девушки темнело, сморщивалось, превращаясь в лицо древней старухи, а потом в обугленный мертвый череп. Когда престарелый мистик принялся шептать на ухо Пиму, лицо молодого человека сначала смертельно побледнело и застыло от ужаса, потом судорожно задергалось и наконец приняло выражение непреклонной решимости. И никогда более Петер не видел на лице юноши, которого он любил любовью одновременно материнской и отцовской, – никогда более не видел прежней беззаботной мальчишеской улыбки. Прошептал ли старик – называть ли его стариком? – прошептал ли старик на ухо Пиму секрет вечности? Могло ли подобное откровение превратить юношу в зрелого мужчину за минуту-полторы?

Когда Пим в сопровождении Дирегуса вышел из комнаты, Петерс уже собрался последовать за ними, но престарелый мистик знаком подозвал и его тоже. Петерс говорит, что после сцены, разыгравшейся перед ним минуту назад, он предпочел бы обратиться в бегство, нежели подчиняться подобным требованиям, но все же подчинился. Старик указал на один из хрустальных кубов поменьше, со стороной футов пять. Когда Петерс уставился на него, он начал наливаться молочной белизной, как и предыдущий. По словам Петерса, сперва он решил, что кубы высечены из сплошного куска хрусталя, но, увидев странные изменения, происходившие с ними, предположил, что они полые. Он продолжал пристально смотреть в указанном направлении и вскоре увидел за освещенным свечой столом, с вязальным крючком в руках, свою бедную мать, от которой пятнадцать лет назад, будучи бездумным жестоким мальчишкой, он убежал, чтобы стать моряком. Петерс никогда больше не видел ее, не видел до настоящего момента. Глядя на это старое сморщенное лицо – суровое индейское лицо (его мать была цивилизованной индианкой), он увидел на нем такое выражение, какое человек, ни на земле, ни на суше, не встречает нигде, кроме как на лице матери. Он рухнул на пол и в великой душевной муке принялся ломать руки, громко стеная и моля о прощении, но бедная хилая старушка всё вязала, вязала, вязала, так и не поднимая головы. Увы! Почему все мы слишком поздно понимаем всю силу жертвенной материнской любви? Почему сия глубочайшая и бескорыстнейшая любовь навек остается невознагражденной?

Петерс не помнит, как выбрался из комнаты. Он шатаясь вышел в парк и увидел, что все остальные уже сидят в шлюпке.