Мишель Фуко и литература (сборник)

Обычно, автор, говоря о себе как об авторе, прибегает к признаниям «дневника», который излагает повседневные истины – нечистую истину на лишенном излишеств, чистом языке. В этом подхвате своего собственного языка… Клоссовски изобретает пространство подобия, являющееся, наверное, современным, но еще скрытым местом литературы. То, что пишет Клоссовски, …сулит открытие: здесь видно, что бытие литературы не касается ни людей, ни знаков, но того пространства двойника, той полости подобия, в которой христианство оказалось очаровано своим Демоном, а греки опасались мерцающего присутствия богов с их стрелами[107].

Следуя мысли М. Фуко, можно сказать что П. Клоссовски посредством языка подобий открывает путь к преодолению и освобождению от мышления модерна и христианства, укорененных в бинарности и логоцентризме.

Жан-Филипп Казье. Литература: мысль и внешнее [108]

Чтение произведения не заключается ни в применении к нему теоретического подхода, ни в его включении в априорные концептуальные рамки, ни в объяснении того, что автор хотел сказать, но не сказал, ни в выявлении и артикуляции конечного ясного значения сочинения: «творчество держит на расстоянии всякую внешнюю ему интерпретацию». Чтение сочинений не может сводиться к снабжению философскими или герменевтическими комментариями, ибо оно основывалось бы на ложном восприятии, исключающем уникальность литературного сочинения.

Для Фуко и Делёза литература сама по себе мыслится как нечто, не отличающееся от собственной формы, от своего опыта, как нечто проговаривающее на собственном языке то, что должно быть высказано, без необходимости перевода. Кроме того, для осознания собственной практики писатель не нуждается в философии, чтобы помышлять о литературе.

Какими могут быть отношения между философией и литературой в подобных условиях? Для Делёза и Фуко только такое отношение особости и самобытности может сохранять литературу, поскольку такое отношение делает необходимой эту исключительность. Если Делёз и Фуко действительно воспринимают литературу настолько серьезно, то, во-первых, потому, что они находят в ней идею особости, автономности, но также и потому, что они расценивают ее как серьезную проблему для философии: философия нечто делает с литературой, непосредственно относящееся к философской мысли. Это создает некий парадокс (для философской доксы): философия в некотором смысле должна нуждаться в литературе.

Несомненно, есть некая прореха в идее о том, что литература является серьезной проблемой философии. Одним из основополагающих вопросов является то, что философия не определяется как что-то противопоставленное именно литературе, как нечто со значением исключения. Как определяют эти различия? Философия или же литература? – Платон утверждает, что нужно выбрать. Если для Делёза и Фуко возможно установить к литературе новое отношение, то это происходит благодаря такому новому способу мышления, который не рассматривает литературу как объект рефлексии, а представляет ее как проводник, посредник (intercesseur) философии. Если литература может играть роль такого посредника, говорит Фуко, то благодаря тому, что она развертывает язык некоей мысли, которая не может быть сведена к философии, некий недиалектический язык. Язык, позволяющий избежать мысли о том, чтобы быть принудительно возвращенной к философии [2]. Фуко и Делёз разделяют представление, что литература по меньшей мере выражает мысли, предшествующие и дистанцированные собственному выражению (трансцендентальность), что литература обладает непосредственной и самостоятельной мыслью [3] (имманентность), ничуть не хуже философии – эта мысль различительная, не диалектическая, которая призывает философа следовать за различением. Возникает еще один парадокс: философия может развивать отношение с литературой там, где последняя радикально отличается от философии, и там, где в этих отношениях философия и литература никогда не перестают различаться.