Митрополит Филипп

Мало кто из нынешних биографов Ивана Грозного вспоминает о видении Леонида. В чьих-то глазах оно выглядит предметом, находящимся за рамками строгой науки, а потому недостойным пера историка. Кто-то поклоняется покойному государю как святому. И так, и этак неудобно… Может, совсем не вспоминать то видение и не думать о том, какая в нем содержится правда, рассказанная Богом?

Но с другой стороны, такие вещи нельзя забывать. Как знать, не было ли тогда произнесено главное слово истины над почившей грозненской эпохой?

Соловецкие монахи оставили краткое описание увиденного ими в тот момент, когда крышка гроба была снята и отставлена в сторону. Эти несколько строк представляют собой единственный словесный портрет внешности Филиппа, составленный, правда, через много десятилетий после его земной кончины. Борода у мертвеца отросла чуть ли не до пояса, но соловецкие старцы твердо помнили: при жизни их настоятель бородой был скуден, и росла она не от подбородка, а от горла[98].

Но и это перемещение мощей Филиппа не стало последним. Их ждало еще одно далекое путешествие, которому суждено было произойти через шесть лет, в 1652 году.

Величайший шаг в посмертном прославлении Филиппа связан с другим крупным деятелем Русской церкви — патриархом Никоном, а также с идеей о возвышении «священства» в диалоге с «царством», за которую он радел.

В первой половине 1652 года Никон еще не был главой Русской церкви, занимая новгородскую митрополичью кафедру. Патриархом тогда являлся старый и больной Иосиф. Но Никон имел огромный авторитет и влияние на царя Алексея Михайловича (1645–1676). Архимандрит Тихон (Шевкунов) однажды назвал отношения этих двух людей духовной любовью. Государь-юноша считал его «собинным» другом, держал в чести, прислушивался к советам. Между тем Никон, зрелый человек, умудренный строгой монашеской жизнью, мечтал использовать свое влияние на царя для исправления церковной жизни — как ее внутреннего качества, так и внешних обстоятельств. Он искренне, глубоко заботился о душе подопечного, желал добра и ему, и всему русскому народу. Но Никону приходилось использовать отношения любви как инструмент, без которого никакие преобразования не тронулись бы с места. И любовь, превращенная в своего рода отмычку, однажды отомстила: она иссякла в государевом сердце. Никон мог отчаянно стучаться туда — то с гневом, то со смирением, — а ему не открывали дверь, его больше не желали видеть…

В судьбе Никона и Алексея Михайловича частично повторилась давняя притча, разыгранная на подмостках истории Иваном Грозным и святителем Филиппом. Суть ее осталась прежней, хотя и приняла иные формы.

В начале 50-х годов XVII века Русская церковь оказалась в сложном положении. Ее атаковали изнутри и снаружи. С одной стороны, государство, будучи другом и защитником Церкви, всё же постоянно усиливало контроль за ее деятельностью. Огромные территории, управлявшиеся из Патриаршего дома и раскинувшиеся по всей России, представляли предмет зависти со стороны правительства. Вот бы всю эту земельку да пустить в службу, раздав помещикам! Вот бы перевести в казну часть огромного дохода, получаемого Церковью! При патриархе Филарете, который был отцом государя Михаила Федоровича, светская власть не затрагивала интересов Церкви всерьез. Но после его кончины в 1633 году ситуация изменилась. Государство понемногу урезало имущественные и судебные права Церкви. Для этого было создано особое учреждение — Монастырский приказ, а в Соборное уложение[99] вошли специальные статьи, ущемлявшие церковную экономику. Правительственный пресс давил всё тяжелее.