Митрополит Филипп

Н. В. Первушин, русский эмигрант, живший в Канаде, писал: «Что касается Филиппа, то он поднял этот спор (между священством и царством. — Д. В.) на сияющую нравственную высоту, ибо святитель защищал от мучителя и тирана его же подданных, которые были и «стадом», пастырем которого был митрополит. Не для митрополичьей власти или гордыни… а из жалости и любви к бесчисленным жертвам жестокого царя восстал против него митрополит»^{64}. Дело даже не в защите подданных, а в защите евангельской любви, милосердия. Вера понуждала Филиппа быть суровым обличителем: Заповеди не пристало нарушать никому, в том числе и государю. Алексей Михайлович, назвавший себя потомком Ивана IV, признал эту истину и поклонился ей. Он установил с Церковью отношения, в которых многие видят подлинную «симфонию». Слово истины, сказанное Богом через Филиппа, сыграло в этом, надо полагать, очень важную роль.

С другой стороны, «симфония», сложившаяся в царствование Алексея Михайловича, слишком во многом опиралась на великое прошлое и слишком во многом была раздираема настоящим. В конце концов она омрачилась конфликтом государя и Никона, а затем и великим церковным расколом. Тот же Первушин сокрушается: раскол вызвал падение духовного авторитета церковной власти, а в перспективе и полное ее устранение от дел правления в России! Выходит, торжество истины оказалось очень кратковременным и даже подвиг святого Филиппа повлиял на ситуацию слишком незначительно? Вот и Г. П. Федотов говорит с печалью: «Царь Алексей Михайлович был, может быть, единственным, достойным носить священный венец. Тишайший, благочестивейший, почти святой — он поражает нас силой веры, детской чистотой сердца и желанием правды. И что же? Как посмеялась история над его святыми надеждами! Всего несколько лет отделяют ликующие слова его письма от нового грозного «разделения». Снова священство и царство столкнулись в мучительной для обоих борьбе — на этот раз не по вине царя. Еще немного лет, и жестокое разделение прошло по всему телу церкви русской, расколов ее во имя разного понимания той самой «веры и истины», стоять за которые до смерти призывал царь Алексей Михайлович. Снова социальные судороги потрясают народное тело: мятеж Разина, стрелецкие бунты. А за ними уже встает исполинский призрак Императора, который нанес смертельный удар святой Руси, ниспровергнув, казалось, все устои, на которых строилось древнее священное царство. Теократия в России окончилась срывом, вместе с крушением национальной культуры. Пышное цветение культа набрасывало покров святости над неправдой, о которой тысячами голосов кричала русская земля».

Но так ли правы эти мыслители? Раскол, конечно, является одной из величайших трагедий русской жизни, но не лепят ли из него фетиш? Не слишком ли много «порчи» в истории Русской цивилизации валят на раскол XVII столетия?

Никон сделал для Русской церкви немало доброго. Он боролся с пьянством и невежеством духовенства, искоренял леность в богослужении, строил новые храмы и создавал монастыри. Именно ему принадлежала идея возвести прекрасный, величественный Новый Иерусалим в Подмосковье, сообщив, таким образом, всему православному миру: столица России претендует на роль Второго Иерусалима — города, в древности наполненного благодатью, угодного Богу. Никон возвел церковный авторитет на небывалую высоту.

Его упрекают в грекофильстве да еще в каком-то особенном произволе по части книжной справы. Да, Никон изъял из канонической и богослужебной практики некоторые обыкновения, устоявшиеся на Руси. Иногда это было исправлением ошибок, но чаще — простой заменой на греческий образец. Постоянные обвинения со стороны греческих иерархов в невежественных «искажениях», присущих русским литургическим книгам, не давали нашей Церкви шансов на повышение статуса в православном мире. Никон решил пойти на уступки. Провинциальным ревнителям благочестия[105] подобные уступки показались подозрительными и даже преступными. Но к худу ли они вели? Допустим, изменения в Псалтыри и Служебнике, напечатанных в патриаршество Никона и вызвавших острую полемику, усилили гомогенность православного мира. Не на ересь меняли, а на формы, взятые из дружественной православной традиции! Не произошло сокрушения Заповедей, догматов, священноначалия, да и Символ веры остался в неприкосновенности. В будущем рост влияния Русской церкви в православном мире мог бы привести к большей популярности славянских эталонов, славянского монашества, славянской святости. Да во многом так и случилось[106].