Митрополит Филипп

Христианскому вероучению не горячо и не холодно от амбиций одной поместной Церкви, направленных на то, чтобы достигнуть положения, которое утвердила за собой другая поместная Церковь. Стань московский патриарх вселенским, он не обрел бы от этого больше благочестия, а лишь произошло бы утверждение естественно сложившейся ситуации. Ведь и сейчас Москва, как мощнейший в мире центр православия, способна претендовать на вселенский статус, более того, некоторые усилия в этом направлении уже предпринимаются… Может быть, для христианства было бы лучше (меньше соблазна для всех), если бы греки сами предложили Москве первенство, а она, напротив, не торопилась его принимать? С другой стороны, огромное страдание, выпавшее на долю нашей Церкви в XX веке, дало столько имен новых праведников и мучеников! Память их твердого стояния в истине могла бы оказать очистительное воздействие на мировое православие. Так не замыслил ли Господь распространить опыт русской религиозной жизни по всему миру православных людей?

Нет тут ничего однозначного, никаких прямых и очевидных ответов.

Можно подойти к проблеме и с иной стороны. Чем плохо, что на Московский печатный двор пришел в качестве консультанта большой книжник и полиглот Епифаний Славинецкий? Он воспроизводил греческие образцы, но никакого лиха тут нет. Стал ли катастрофой уход оттуда старого и опытного справщика[107] Ивана Наседки? Вовсе не очевидно. Грамотные специалисты уходят и приходят. Будь на месте грекофила Епифания Славинецкого провинциальный ревнитель Иван Неронов или сам протопоп Аввакум, как знать, не наворотил бы такой консультант настоящих крупных искажений?

В реформаторских усилиях Никона всё чаще видят по преимуществу зло, хотя были они в основном благом. Ненужные отличия в богослужебном быту нашей Церкви от прочих православных церквей пали, братская связь с ними окрепла.

Тогда с какого момента и почему начался великий раскол в нашей Церкви? Что пошло не так?

Дело тут не в сути реформы, а в способах ее проведения.

Притча, рассказанная через жизнь митрополита Филиппа и государя Ивана Васильевича, вывернулась наизнанку. Никон занимал патриаршую кафедру всего шесть лет — с 1652 по 1658 год, в то время как государь правил с 1645 года по 1676-й. Но «грозным» в этой паре был именно Никон. Ему мало было укрепить священство, поднять его значение. Ему мало было возвысить Московский патриарший дом. Ему мало было исправить духовенство. Он желал быть строгим учителем царя и давать ему советы, по принципу христианского послушания равные приказам. И не в духовной сфере, а светской, в том числе и в такой истинно царской вотчине, как дипломатия. Патриарх непозволительно далеко вторгался в область государственных дел. Но духовное наставничество в отношении светского правителя нельзя менять на владычество. Нет в христианском вероучении догмата, из которого следовало бы, что патриарх может дублировать царя, становиться «вторым царем». Не будучи вправе судить, смею лишь задаться вопросом: не подкралась ли к патриарху Никону гордыня? Не цапнула ли она его за душу? Не поддался ли он соблазну политических игр?

И этим еще не исчерпывается проблема. Филипп был наполнен верой, любовью, милосердием. Он хранил дух любви, выветрившийся из общества от жестокостей Ивана IV. Он хранил веру, расшатанную странными выходками опричного воинства[108]. А сколько любви и милосердия умещалось в Никоне? Он похож на мрачных пророков ветхозаветной истории: Ездру, Неемию. Это был патриарх с «железными руками». А Церковь хотя и жестко иерархическая структура, но всё же не армия. Разве можно подвигать ее на великие перемены одной только дисциплиной и угрозами суровых наказаний, строгостью и жёсточью? Не верится, что благая перемена может родиться из страха перед гауптвахтой или трибуналом. Церковь знает крестные ходы, но не ведает марширующих колонн; Церковь понимает слова «смирение», «послушание», но команды «равняйсь!», «смирно!», «шагом марш!» — не для нее. Милосердие, мягкость и человеколюбие, будь они в нужный момент проявлены Никоном, вероятно, замедлили бы движение церковной реформы, но зато избавили бы Церковь от раскола. Цели реформы были бы достигнуты без ужасающих потерь, нанесенных радикализмом ее проведения.

Реформе не хватило любви, вот в чем беда. Узилища, холодные цепи, костры, жестокая ругань на богословских диспутах… Неумолимо тяжкое давление одних и горделивое упрямство других. Где тут любовь? На ее месте — взаимное желание уничтожить друг друга.

С другой стороны, как ни горек раскол, а Церковь не погибла, восстановилась. Не среди старообрядцев просияли величайшие святые императорского периода. Не староверами были Серафим Саровский, Николай Японский, Феофан Затворник, великая княгиня Елизавета Федоровна. Много худого случилось с нашей Церковью в синодальную эру, а еще того пуще — в советские времена. Но ее не одолели. Да и хорошего происходило с нею немало. Тут и старчество, и духовное просвещение, наконец-то пустившее корни на русской почве, тут и нынешнее «второе крещение Руси».