Митрополит Филипп

Можно даже определить, кто именно участвовал в странном действе, разыгравшемся у Святых ворот Новодевичьего монастыря. Автор Жития считал их царскими фаворитами. Значит, это крупные, известные фигуры. Митрополит Филипп назвал виновников людьми «царския державы и советныя палаты». Это значит, что они обладали думными чинами в опричнине или входили в состав опричного государева двора. Последних было очень много, тут не определишь, кого мог иметь в виду Филипп, что же касается первых, то, скорее всего, речь шла о думных дворянах из опричнины. Более высокие чины – окольничих и бояр – достались служилым аристократам, им такая игра была ни к чему. А вот думные дворяне набирались из людей попроще, победнее. Им отмена опричнины, как уже говорилось, отлилась бы серьезными потерями по службе. Летом 1568 года в думных дворянах числились или могли числиться с очень большой долей вероятности опричные «выдвиженцы» Петр Зайцев, Василий Грязной, Иван Черемисинов. Кроме того, в провокационной затее мог принимать участие князь Афанасий Вяземский, получивший в опричное время высокую должность оружничего на государевом дворе, а до того – небогатый человек из захудалого рода. Еще одна вероятная фигура – Василий Зюзин, человек невысокого социального статуса, доросший в опричнине почти что до окольничего. Ну и, конечно, сам Малюта Скуратов, пономарь Слободского ордена. Если тут не совсем верно названы лица, то, во всяком случае, очерчен их круг. Скорее всего, именно эта среда деятельно плела интриги против митрополита Филиппа. Скорее всего, именно из ее недр выросла провокация 28 июля 1568 года.

Отзвучали укоризненные слова митрополита. Полыхнули будущей кровью слова государя. Иван Васильевич с опричной свитой покинул монастырь. Но путь его от обители к Опричному двору лежал через многотысячные толпы, собравшиеся для крестного хода, возглавленного митрополитом. Московский посад, узнав о смелых речах Филиппа, встал на его сторону. Люди волновались, в воздухе запахло грозой.

То, что произошло дальше, современные историки реконструировали буквально по крупицам, собрав сведения из малых летописных памятников[106]. Распаленное многолюдство не отставало от царской свиты. Наконец, на Арбате, Ивана Васильевича окружили со всех сторон, а охрану его оттеснили. Царствующая особа в народных глазах была священна. Не то что убить ее или ударить, а даже выступить с угрозой выглядело как великий грех. Но народ был в своем праве – жаловаться государю на «тесноту» жизни, на злоупотребления его подчиненных. И посадские низы подали Ивану Грозному коллективную челобитную с общей просьбой: отменить опричнину! Повторялась история 1566 года, только сейчас выступало не 300 дворян, а тысячи московского простого люда.

Царь увидел, как в лике человеческой громады, напряженном, усталом, раздосадованном, проступает гневное выражение, знакомое ему по событиям двадцатилетней давности. Тогда, в 1547-м, случился великий бунт, встала вся Москва, толпы хватали и убивали аристократов прямо на улице. Вся сила правительства не позволила ути́шить «мятеж»; в ту пору страх вошел в душу молодого правителя, а плоть наполнилась трепетом… Что, если бунташная сила вновь поднимет столицу?

Иван IV спешно выехал из Москвы в Александровскую слободу. Пусть народ успокоится… потом, потом уж мы с ним разберемся.

Государю еще предстояло нырнуть в самую темень души, искупаться в крови от макушки до пят, еще ждало его опьянение от новгородских казней, а за ними страшный, отрезвляющий разгром столицы, учиненный татарами, и, через много лет, поражение в главной войне всей его жизни. А потом – ничего, больше ничего, предел пустоты, за которым оставалось только каяться, насколько хватало истерзанной души, насколько разум помнил о смысле слова «покаяние»… Перед царем простиралась длинная дорога, и закат в холоде и опустошенности еще не виден был у самого горизонта.

А вот Филипп уже совершил в своей судьбе все главное, о чем будут помнить многие поколения потомков. Ему оставалось совсем немного. Сначала унижения и позор, потом телесные страдания, чуть погодя – ссылка и заключение в провинциальном монастыре, а в самом конце – ужасная смерть. Все это уместится в полтора года жизни. А после того, как над его бездыханным телом опустится занавес судьбы, во тьме, начнет медленно разгораться огонь посмертной славы… Но в любом случае, то, что следовало ему совершить в земной жизни ради «духовного стада» всероссийской паствы, ради Церкви и ради собственной веры, к концу июля 1568 года митрополит Филипп уже совершил. Высшая точка его жизненного пути была достигнута, начался отрезок, идущий под гору.

Через двадцать, сто, двести, и четыреста лет немногие вспомнят о монашеских подвигам Филиппа. Соловчане, да и просто люди, хорошо знающие старинную монастырскую жизнь, помянут добрым словом превосходно поставленное хозяйство, которое обеспечил северный игумен своей обители. Паломники с восхищением отзовутся о чудесных белых церквях, поставленных под его присмотром на краю Русского царства.