Mittelreich

Семи всего пару лет проучился на певца, бросил это занятие и помогал в усадьбе на озере, стремясь, как он выражался, освежить и осовременить старомодное хозяйство. Все чаще и чаще сын хозяина приходил в трактир, садился недалеко от входной двери за неосвещенный стол и медленно, но неуклонно накачивался пивом и шнапсом.

Как-то летним вечером в субботу, когда разошлись последние посетители, хозяин подсел к сыну и спросил, не хочет ли тот завтра пойти с ним в церковь, где не был уже много лет. После воскресной службы он может поговорить с пастором. Хозяин с удовольствием условился об этой беседе, пастор наверняка поможет Семи справиться с душевными переживаниями. Отец давно видит, как сильно сына что-то тяготит. Не пора ли вернуться в лоно церкви, которая всегда готова утешить его, как и каждого человека?

Семи встал и посмотрел на отца долгим пронзительным взглядом, в котором было столько презрения, что у хозяина кровь застыла в жилах. Когда глаза отца забегали, поскольку тот пытался укрыться от взгляда сына, Семи заговорил:

– В лоно церкви? Вернуться? В церковь? У церкви нет лона, ты, старый хрыч! У нее есть только эрекция вонючей плоти! Если уж возвращаться в лоно, то только в материнское: мать сделала бы аборт, и я бы не родился. Вот как я представляю себе возвращение в лоно. Но мать мертва. Да я и не вынес бы уже близости к ней. Мать не помогла мне, когда я нуждался в помощи. Помнишь? Как и ты! Помнишь?! Будьте вы прокляты! Оба! Отправляйся в лоно церкви, это как раз место для старых хрычей, которым скоро помирать. Молодым там делать нечего. Молодежи церковники внушают: церковь – это я. Засунь церковь себе в задницу, больше мне ничего не надо. Вспомни! Или ты всегда был слеп и глух?

С этими словами Семи отвернулся от отца и направился к стойке, мрачный и мертвый, как забытое подвальное окно. Взял бутылку можжевеловой водки, налил шнапса в стакан и выпил.

Для хозяина слова сына показались ударом кнута. Панкрац не понял их смысла, а только распознал грубость и категоричность. Но это были не те грубость и категоричность, которые вкладывал Семи. Отец и сын получили разный жизненный опыт в разные времена и в разных обстоятельствах. Каждый мерил, исходя из собственного опыта. Так что слова сына, адресованные отцу, утратили свойственную любой речи многозначность, как в плане выразительности, так и в плане понятности. Хозяин усмотрел только ненависть и презрение, которыми сын самым постыдным образом грешил против святой Церкви и пятой заповеди. Для него сыновье высказывание было гнусным поведением падшего ангела, направленным против Божественного порядка. Панкрац не распознал неизлечимой боли, которая звучала в словах Семи и придавала им вычурную форму вместо вразумительного содержания. Хозяин, без сомнения, понял, что у его сына отняли смысл жизни. Семи стал подобием растения. Но что же он имел в виду, когда сказал: «Вспомни»?

Вспомни?

Постепенно в сознании хозяина что-то начало пробуждаться. Мысли упорядочивались, в голове прояснялось. Внезапно оказалось, что можно найти выход из многолетнего копания в смутных воспоминаниях, которые приходили и ускользали, едва он успевал осознать их. Похожее Панкрац испытывал, когда во время ежегодного лова рыбы в пруду в Зенкендорфе, увязая в иле, бродил в высоких сапогах и собирал оставшуюся рыбу. Порой ноги застревали, и требовалось усилие, чтобы выбраться. Каждый раз он радовался, добравшись до края пруда. Тогда Панкрац понял, что страх навсегда увязнуть покинул его. Он не испытывал страха, застревая в иле, это чувство охватывало его, уже когда опасность оказывалась позади. Он игнорировал страх все время, пока выполнял работу.

Вот что пришло ему в голову, когда свет внезапно проник в мозг, будто в забытый много лет назад затхлый подвал, где хозяин похоронил воспоминания, которые всплыли теперь, после ссоры. Посмотрев на Семи, Панкрац подумал о забытом подвальном окне. Когда сын рявкнул: «Вспомни!», словно отдал приказ, что-то знакомое было в выражении его лица, такого же мертвого, как подвальное окно. Такое лицо хозяин совершенно точно уже где-то видел, но тогда в нем не было ненависти или угрозы, только мольба и отчаяние. На мгновение он ощутил смертельный ужас, когда под взглядом Семи кровь застыла у него в жилах. В том мертвом взгляде из прошлого – беззащитном, а не угрожающем – был страх, но уже не было паники. Казалось, неопределенный страх обрел форму и превратился в знание, покорившись неизбежности.