Mittelreich

Хозяин очень тревожился. Свидетелем такой сильной бури он еще не становился. Ему было не по себе. Хоть Панкрац и был не из пугливых, стихия так разбушевалась, что он волновался за дом. Со стороны Шлеенвинкеля между Клостерридом и Цайзелбергом налетали мощные шквалы и запутывались в кроне другой большой рябины, которая широко раскинулась над дорогой. Если ее корни тоже не выдержат, она рухнет прямо на дом. Страшнее всего был грохочущий рокот несуществующих волн, бьющих о берег: озеро замерзло, буря неутомимо носилась надо льдом, и казалось, что над гладкой ледяной поверхностью она набирает большую скорость и силу, чем если бы внизу была открытая вода. Разбушевавшийся сухой ветер разрывал облака, в просветах на секунды показывался месяц, который искаженно отражался в черном блестящем льду и во встревоженных глазах Панкраца. То и дело резкий, сухой треск разрезал тишину ночи, над озером он превращался в скулящий и завывающий свист, заставляющий содрогаться до мозга костей: от ветра стал ломаться лед. Когда отколются первые льдины и появится вода, ураган погонит сталкивающиеся и наезжающие друг на друга льдины к берегу, воздвигая массивные айсберги. Ни один причал, ни один лодочный сарай, ни одно береговое укрепление не выдержит. Панкрац это хорошо знал. Он наблюдал однажды подобное на Сретение. Все, что оказывалось у льда на пути, сровняло с землей.

Он стоял, наклонившись вперед, на мостках у лодочного сарая, щурился и вглядывался в темную гладкую поверхность. В полосах пыли через замерзшее озеро неслись снежинки и ледяные кристаллы, кусая и обжигая лицо. Внимание Панкраца привлек скрежет. Где-то далеко на озере твердое дерево билось о твердый лед, звуки ударов переходили в шипящий скрежет. Это сопровождалось звонким треском ломающегося льда. Сливаясь, шумы создавали хрупкий, почти неслышный звук пронзительной гармонии, когда треск и его отзвуки заканчивались на противоположном берегу продолжительным свистом, сменяясь ревом ненасытной бури.

Из черноты ночи в неверном лунном свете вылетел небольшой плоский предмет, скользя и подпрыгивая, он танцевал на льду и по мере приближения приобретал очертания: лодка, ее сорвало на противоположном берегу – легкий ялик, который до морозов не вытащили на сушу. Напирающий лед разорвал цепь, и лодка, свободная, как ветер, который гнал ее по льду, неслась с неслыханной скоростью, какую никогда не смогла бы развить на воде при таком же ветре, даже с поднятым парусом. Впечатленный зрелищем, Панкрац был не в силах оторвать взгляд от бешеной гонки; он так увлекся бурей, что не чувствовал ни страха, ни тревоги. Казалось, грудь раскалывается, как лед на озере. Она была полна мировой скорби и самолюбия, полна ответственности и подавляющего чувства собственного «я»: «Рулевой, вахту брось, рулевой, ко мне давай… Погода прямо по Вагнеру», – важно думал он, тут лодка вылетела мимо мостков, стрелой понеслась к берегу и вертикально вверх по склону, затем с треском разбилась о рябину. «Чуть не зацепило, – подумал хозяин, – за малым, черт побери!» Отрезвленный, он покинул мостки, которые теперь казались небезопасными.

Панкрац побежал наверх к дому. Беспокойство терзало его. Запрокинув голову, хозяин обошел наветренную сторону дома и осмотрел козырек: пока никаких разрушений. Однако его мучили предчувствия, он всегда все видел в черном цвете. Если что-то могло пойти не так, он первым делом ожидал несчастья.

Новый шквал пронесся по льду, усилился на берегу, ударился о стену дома, как гигантский мяч, взлетел по стене и протиснулся под козырек с почти вулканическим напором. Куницы на чердаке пугливо спрятались в строительный мусор и ячменную солому, которые использовались для теплоизоляции, и, готовые сражаться за жизнь, робковызывающе таращились широкими глазками на трещавшие, как никогда, балки над головой.

Хозяин обошел двор, убрал несколько сломанных веток с дороги к амбару и через старые дубовые двери с задней стороны дома вернулся в трактир.

Шумные гости расшумелись еще сильнее, веселье было в разгаре, сидящие за столами уже не стеснялись в выражениях, постоянное хождение между залом и туалетами говорило о возросшем возбуждении и внутренней энергии людей, разгоряченных танцами и алкоголем.

Женщина в костюме Гитлера и в брюках с разрезами отплясывала с застывшим выражением лица фламенко на уже убранном столе. Свора мужчин, свободных от брачных уз, тесно обступила стол и хлопала в такт, выплескивая древний инстинкт неизбирательного вожделения. Остальные из добровольного брачного склепа косились мимо супруг на самопровозглашенную богиню.

Возбуждающе двигаясь, богиня в одеянии старого бога сорвала коричневый в крапинку галстук с белой, как мрамор, шеи и расстегнула в порыве воодушевления три верхние пуговицы костюма. Кончиком языка она облизывала красные губы, ее масляный взгляд подведенных черным глаз сладострастно взирал на разгул вожделения под ногами.