Mittelreich

Тереза почувствовала, что муж летит в пропасть, все больше и больше ускользает от нее. У него буквально снесло крышу. Он видел, как всё вокруг, всё, что ему дорого, рушится, и не понимал, как с этим бороться. В его природе было не бунтовать и противостоять природным силам, а покоряться им и судьбе, поэтому он сложил руки и предался отчаянию.

Это рассердило Терезу. Сейчас ей необходимо другое. В ней проснулись другие инстинкты. Она чувствовала, что дети напуганы и что им нужны безопасность и родительская защита. Она чувствовала, что дети доверяют ей как матери и что она не вправе обмануть их доверие. Она чувствовала, что растерянный муж, которого страх и несчастье загнали в угол, не может найти выход и в беспомощности способен разрушить доверие между матерью и детьми. Она оттолкнула от себя этого плаксу и заорала, не узнавая саму себя:

– Что с тобой? Как ты себя ведешь? Нельзя так распускаться! Главное сейчас – не дом и не ты. Главное – дети. Они должны знать, что у них есть отец. А ты прячешься в себя!

Она ударила его ладонью в грудь, еще и еще, сжала кулаки и крикнула:

– Очнись! Будь мужчиной! Возьми себя в руки! Вылезай из трусливых страданий, хватить себя жалеть! А то я видеть тебя не смогу! Понял? А то я не смогу тебя видеть!

Панкрац решил, что теперь еще и жена отвернулась от него. Он видел вокруг только несправедливость и предательство. Думал, что не только природа, но и люди – он имел в виду жену – возненавидят его. Семь лет она была рядом, а сейчас отрекается от него. Ему всегда было неуютно от того, что он в ответе за дом, жену и детей, это было не в его характере. Панкрац с самого начала чувствовал, что это выше его сил. Он мечтал о другом. «Меня сформировали мои мечты, а не происхождение, невозможно притворяться, будто умеешь делать то, чего делать не хочешь, даже если тебе это досталось даром. Я не гожусь для такого».

– Проклятое наследство, – закричал он, – проклятый долг! Я не хочу быть рабом хлама, который проклятые предки копили здесь сотни лет. Ненавижу этот дом, ненавижу это барахло. Я хочу на свободу, не желаю делать то, что должен. Хочу делать только то, что умею.

Он распахнул дверь и, громко топая, направился к черному ходу. Держась за стену, он медленно пробрался к лестнице. С грохотом сбежал по ступенькам, посылая проклятья в бушующую ночь. Он несся по обломкам к озеру и грозил кулаком дому и небесам. Буря снова показалась ему родной, будто он был частью ее и мог слиться с ней. Если не отступать перед бурей, можно ощутить свое величие, об этом говорила фройляйн Цвиттау таким непривычно звучащим голосом. Не отступать перед бурей – сейчас он в ее центре. Панкрац побежал к концу причала, к черной движущейся поверхности, широкими шагами дошел до бушующей воды, заливавшей ноги. Он видел, как громадные волны разбивались о доски и рассыпались в стороны, ледяные капли взлетали и накрывали его ледяным туманом. Панкраца охватила ненависть, ярость росла, отчаяние манило, тоска разрывала душу. Нестерпимое желание влекло его к жене, которую он считал потерянной, он чувствовал возбуждающий вкус ее кожи, плоти, волос, губ, носа, всей ее вселенной, и ощущал, как велик в страдании и в пространстве, которое окружает его и которое есть он сам.

Будто само собой в нем зазвучало тихое пение, оно поднималось, ширилось, превратилось в полный страсти звук, обрело форму, стало частью бушующих стихий:

– О гордый океан!
Быть может, вновь я брошусь в эти волны…
…В морях, отверженец земли,
Отважно смерти я искал…
…О, для чего ты, ангел мой хранитель,
Так много счастья в жизни мне сулил?
И для чего, бесплотный небожитель,
Ты надо мной так подшутил?
Мечтать о счастьи я забыл давно.
Мне век быть одиноким суждено.
Зачем в груди не дремлют силы,
Не гаснет в них огонь святой?
Зачем холодный мрак могилы
Не воцарится надо мной?[2]

Прекрасный баритон пересилил отчаяние, пересилил самого Панкраца. Он погрузился в слова и сам стал песней.