Младший брат

Айнабек…Его первенец, родная кровь. Родной, несмотря ни на что. Быть отцом, значит, воспитывать и любить. И он любил его, может, чуть больше, чем других, чтобы не дай Аллах, не почувствовал он…

Право дать имя первенцу получил самый старший брат. Польщенный оказанной честью, Мынбай серьезно подошел к этому делу.

Как известно, суеверные казахи в надежде обмануть судьбу, дают, чаще всего, ребенку неказистое, неприглядное имя. Брат нарушил эту традицию. Видел он у русских казаков, одну диковину — зеркало — и потрясла она его степную душу.

Казах ведь, за всю жизнь, кроме просторов степи, больше ничего не видит. И пожелал он сыну Толеутая, с таким именем, судьбы необычной: пусть, мол, доведется ему увидеть, как в зеркале, много всяких, далёких стран и земель.

И нельзя ведь, теперь сетовать на судьбу и роптать: не обманула она, увидел его сын много стран далёких, только счастливей от этого не стал. Для счастья, всего-то и надо было, чтобы на родине уважали.

Толеутай-ата медленными, круговыми движениями потер грудь. Боль, черной, крючковатой лапой, сжала сердце, грозя разорвать его на части. Стало трудно дышать, тревожные мысли, бурой круговертью, завертелись и среди них, постепенно кристаллизовалась одна, принесшая облегчение: он умирает и скоро встретится со своей женой — Жамеш.

Исчезла боль в груди, раздвинулись стены дома и…

Просторная, казахская степь, цветущая земля его предков и потомков, а с небесного купола, обтянутого голубым шелком, яркое солнце рассыпает по ней золотую пыль. Степь и небо. Это рай для казахов.

И вот, он идет по цветущей степи туда, где за накрытым казахским столом сидят его девять детей и два внука. Рядом с пышущим самоваром восседает его Жамеш. В ослепительно-белом жаулыке, в цветастом камзоле, с мягкой улыбкой приветствует его. С другой стороны самовара, юная — сама еще дитя — сноха разливает чай по пиалам.

Дети и внуки счастливо улыбаются. Здесь нет голода, стол ломится от еды. Здесь нет войны, болезней и страданий.

И вдруг яркая картина освещенной степи стала мутнеть. Видение исчезло. Он снова в своем доме.

— Жамеш, где ты, — слабым голосом захрипел старик.

Он стал заваливаться на пол. Услышал, идущий откуда-то издалека, голос жены, «я здесь, Тулпаш», и в последнее мгновение жизни успел порадоваться: он летит куда-то и чем выше, тем четче слышен голос жены.

Глава 21 Две смерти

Канабек поблагодарил aульчaн — помогших донести до дома тело брата — и всё того же соседского мальчишку, открывавшему перед ними двери. Из комнаты вышла заплаканная Жумабике.

— Где отец, — бросил ей Канабек, и не дождавшись ответа, прошел мимо нее в гостевую комнату, где на единственной, в их доме, кровати лежал отец.

Навстречу ему поднялся местный фельдшер. Протянул заскорузлую ладонь со словами.

— Примите мои соболезнования.

— Что вы говорите, посмотрите, там, моего брата, его ножом порезали.

Канабек склонился над отцом, его умиротворенно-спокойное лицо на мертвое похоже не было, поэтому словам фельдшера он просто не поверил. Отец не мог умереть, именно в этот день, когда он, отбросив гордыню, что было не в его характере, смиренно просил прощения у брата, до того момента, им презираемого. Он не мог умереть, не увидев своих помирившихся сыновей. Не мог умереть, не простив его и не попрощавшись.

А перед глазами поплыло то видение, что померещилось ему в лучах уходящего дня. Это и было прощание? Или прощение?

— Отец, отец, — потряс он отца легонько, — посмотрите там, Айнабек, он живой, выжил как-то, я его не убил. Его ранили, но мы вылечим его. Встаньте, отец, откройте глаза.

Чья-то невесомая рука коснулась его плеча и ласково-горестный голос произнес.

— Он умер, жаным.

— Не говори, чего не знаешь, глупая ты женщина, — вскинулся Канабек и прошагал мимо жены в комнату, где лежал брат.

Фельдшер сидел за столом и что-то писал на клочке бумаги. Канабек встал рядом, уже зная, что услышит.

— Мне очень жаль, сынок, ты в один день потерял двух близких людей. Соболезную. Пусть земля будет им пухом.

Только услышав последние слова, которые русские говорят об умерших, Канабек в какие-то доли секунды, вдруг осознал неотвратимость произошедшего, ноги подкосились, и он осел, прямо на кошму.

Все последующие за этим дни, заполненные хлопотами, связанные с погребением родных, прошли для Канабека как в тумане: он вялым, безжизненным голосом, глядя опустошенными глазами, распределял мужчин-добровольцев на обмывание тел, на копку могил, договаривался о покупке лошади для поминальной трапезы. Смириться с тем, что он, как еще недавно горевал отец, остался один, оказалось трудным делом. Один, без отца и без брата, несмотря на присутствие жены и детей.

На похороны отца и брата Канабека пришли все мужчины аула: и одряхлевшие старики, молодые люди и постарше, и даже мелькали, совсем юные лица, по примеру взрослых, покрывшие головы тюбетейками. Кроме жителей аула, на похороны прибыли родственники, их было немного, те до которых дошла печальная весть.