Млечный Путь

Все четверо тотчас вскочили и побежали. Бык поднялся и тоже побежал. Вчетвером они снова гнались за ним, выбиваясь из сил. Вокруг мерзлое поле, и по обе стороны снова рощицы. Впереди показалось пожарище. Почерневшие печные трубы торчали из холодных обугленных бревен. Больше чем на километр раскинулось это пепелище… Бык обогнул искореженную и сбитую с лафета пушку на краю оврага и опять ринулся в поле. Солнце отливало на его рыжей шкуре красноватым блеском. День был на исходе. Бежали, пока не увидали перед собой какое-то человеческое жилье. Это была низкая хата в три окна. Над колодцем торчал журавель. Крытая гонтом и обнесенная изгородью, хата казалась тоскующему глазу бесприютного человека вершиной счастья. И особенно потому, что эти четверо, пока гнались за рыжим быком, натыкались в чистом поле на одни лишь пепелища, серый цвет которых был цветом истлевшей жизни. Это человеческое жилье возникло перед ними в пустыне, как щедрый дар милостивой судьбы. Солнце было на закате — красноватые отблески его отражались в окнах хаты. Неподалеку от изгороди росло несколько елей, стройных, позолоченных солнцем. За ними был небольшой лес. На фоне зеленой хвои отчетливо вырисовывалась запоздалая желтизна листвы какого-то дерева. Ворота были открыты. На них висела связанная из синей шерсти женская кофточка. Все заметили ее, как только подбежали к воротам. Рыжий бык промелькнул мимо окон и двери, прижался к стене и так замер на месте. Толстяк в полушубке поднял, замахиваясь, нож, а самый младший сказал:

— Может, здесь живет его хозяин?

Сказал и пошел в сени, а все — за ним. Толстяк лишь прикрыл ворота и взглянул на быка, который даже не шевельнулся. Дверь не была заперта, и они вчетвером вошли в сени. Сени были слишком просторными для такой хаты, и к тому же без потолка: сразу крыша. Через окошко, вырезанное в одном из бревен, падал сноп солнечных лучей. Свет пробивался еще и в дыры крыши. Это был последний свет угасавшего дня, исчезавшего в вечности.

В сенях был человек, занятый какой-то срочной поделкой. Должно быть, его напугало неожиданное появление тех четверых, но он сделал вид, будто занят важной работой. Под ногами у него ворохом лежали стружки и опилки. Из досок он сколачивал гроб. Гроб, судя по размерам, не для взрослого человека. Молотком он вгонял в доску старые разогнутые гвозди, исподлобья поглядывая на нежелательных гостей. Они молчали. Молчал и он. Видимо, то, что он сколачивал гроб, удерживало всех от разговора. С ним никто не поздоровался.

Он был чернявый, с мелкими чертами лица, быстроглазый, ловкий в работе. Щеки его давно не знали бритвы. Волосы на голове низко стрижены. На вид ему можно было дать лет тридцать. Одет он был так, как в здешних местах давно уже не одевались, и это сразу заметил самый младший из четверых, в поношенной красноармейской одежде: человек, сколачивавший в сенях гроб, был в холщовых штанах, в коротком ватнике из окрашенного в ржавый цвет рядна, из-под которого виднелась домотканая рубаха, на ногах — подшитые лыком лапти.

— Добрый вечер, — придя в себя, промолвил самый младший из четверых.

Человек молча кивнул в ответ и опять принялся загонять гвозди в доску.

— Вы хозяин? — спросил младший.

— И я хозяин, и там хозяин, — махнул он рукою на дверь в хату. Слово «хозяин» он произнес так: «хзян».

— Рыжий бык у вас есть? — спросил младший.

Тот либо не услышал, либо не разобрал вопроса. Промолчал. Младший стукнул в дверь, что вела в хату, и оттуда вышел человек среднего возраста, в сапогах, черном пиджаке, с откинутыми со лба волосами.

— Вы хозяин?

— Я живу здесь.

— У вас есть рыжий бык?

— Никакого быка у меня нет.

В тот же миг все выскочили из сеней во двор и обступили быка. Толстяк изловчился и ударил большой финкой быка в горло. Бык припал на согнутые в коленях передние ноги, и кровь из раны хлынула на мерзлую землю.. Кровь пахла влажной метелью. Человек с закинутыми назад волосами вышел во двор и вместе со всеми смотрел, как бьется в предсмертной агонии бык. Молодой в пиджаке проговорил:

— Если бы хоть чего-нибудь поесть…

— Вы уже кое-что раздобыли, вон сколько мяса! Берите чугуны и варите.

Человек подозрительно посмотрел на незнакомых пришельцев. Одежда на нем была добротная, когда-то франтоватая, теперь помятая и кое-где запятнанная. Настороженное выражение не сходило с его лица.

— Приготовь чугуны, — сказал толстяк.

— Чугуны готовы. Стоят в хате. Идите и берите. — В голосе человека слышалась досада. Но он даже не поинтересовался, кто они такие. Ну что ж! Проклятое время, так унизившее человека. Человек не верит себе подобному. Очевидно, он остерегался затрагивать своими вопросами неизвестных. Он молча побрел в хату.

Толстяк в полушубке тем временем привычно и ловко снимал шкуру с быка. Он так увлекся этим занятием, что, казалось, забыл обо всем на свете. Последний луч скользнул по двору — и солнце закатилось. Надвигались сумерки.

Безразличный старик заковылял к крыльцу. За ним — еще двое, кроме толстяка.

— Помогайте, — сказал он, и все вернулись.

Быка ободрали довольно быстро, и еще засветло.