Млечный Путь

— Надо принести чугуны, — напомнил одутловатый.

— За чугунами пойдем вместе, — сказал тот, что мерз в легком пиджаке. И стало ясно, что он не верит никому из людей. Он знает: нельзя терять из виду никого.

Толстяк накинул на плечи полушубок, лежавший у стены на земле, и все направились в хату. Первым вошел одутловатый. Он становился все энергичнее. В сенях остриженный человек уже заканчивал гроб. Сени освещал самодельный светильник: в черепке плавал в чем-то черном и горел фитиль. Все вместе с тем, кто делал гроб, вошли в хату. Они попали в комнату, похожую на кухню, тесноватую, с глиняным полом, с побеленными стенами, в углу которой высилась печь. На лавке горела свеча. Но первое, что бросилось в глаза всем четверым, это была мертвая девочка, еще совсем подросток. Она лежала на застеленном белым покрывалом топчане. Синяя ситцевая юбка прикрывала ее ноги. Ступни ног в только что сшитых (швы белых ниток были свежими) из черного молескина тапочках были сведены. Лицо восковое, худое и маленькое, лоб высокий, нос заострившийся. Она была в коричневой кофточке, похожей, только цветом иной, на ту, что висела на воротах. Кофточка самодельная, связанная из ниток. Из-под плотно прикрытых потемневших ресниц, казалось, следят за всем глаза мертвой. Совсем ребенком еще была эта покойница. Девочка лет четырнадцати или пятнадцати сидела у изголовья покойницы и смотрела на вошедших в хату. Взгляд у нее был спокойный и уравновешенный, он как бы говорил: пусть вас войдет хоть сто четыре, от этого ничего в мире не изменится. Волосы у нее были густые, темно-русые, лоб высокий, стан стройный и в глазах недетское понимание смысла жизни. И эта девочка была в синей ситцевой юбке и в самодельной, из шерстяных ниток, кофточке вишневого цвета. Лицо девочки было точеное, с выразительными чертами, и по сжатым губам можно было угадать, что у нее складывается определенный характер. На ее лице сохранялось такое выражение, будто все происходящее казалось этой девочке обычным и ничего тут удивительного нет.

По другую сторону топчана на коленях стоял человек с закинутыми назад волосами и, склонив голову, касался лбом топчана у ног мертвой девочки. Топот вошедших не отвлек его. Он даже не пошевельнулся. Не пошевельнулась и девочка, сидевшая у изголовья покойницы, а тот, кто делал гроб в сенях, на цыпочках подошел к убитому горем человеку, осторожно положил ему на голову ладонь и тихо промолвил:

— Гроб готов.

Человек поднялся с колен и тяжелым взглядом обвел присутствующих. Незваные пришельцы столпились у порога и молчали. Толстяк в полушубке заговорил первым:

— Мы пришли за чугунами.

Человек разомкнул сжатые губы и распорядился:

— Ганна, дай людям чугуны.

Покамест Ганна доставала из-под печи два больших чугуна, он посмотрел на людей и ровно сказал:

— Если вы… или кто-нибудь из вас к ночи не отправится в дорогу… или еще и завтра будет отдыхать здесь… или как уж там у него получится, так, может, помог бы мне, братцы, похоронить ее. Яму вырыть надо, отнести и сделать все как положено.

— Вас же двое, — ответил толстяк.

Едва он произнес это, как тот, кто делал гроб, поднял на него глаза, полные молчаливого упрека. И тот, словно подсудимый, опустил взгляд. Сразу стало заметно, какая добрая, мягкая, нежная душа у этого стриженого человека. Всем своим видом он дал понять, что обойдется без всякой помощи. Он молчал и в недоумении будто искал что-то глазами в пустых углах.

Тогда отозвался человек в красноармейской поношенной одежде:

— Я помогу. Только прежде мяса бы мне дождаться и хоть несколько кусочков съесть. Я не перенесу голода. Мои зубы готовы теперь камни дробить.

Только он успел произнести эти слова, как вперед выступил одутловатый, тот, у которого снова появилось холодное безразличие и безнадежность на лице. Он шевельнул губами, поморщился и с жутким акцентом, торопливо, словно боясь, что его не захотят выслушать, промолвил:

— Я пойду помогать.

И вдруг плечи его затряслись, и он закрыл лицо руками. Он зарыдал. С чего бы это? Да еще в такую пору, когда истлевшие в земле латиняне могли бы столь блестяще оправдать свою поговорку: «Человек человеку — волк». Однако никто не удивился и даже будто не заметил его рыданий. Только один толстяк недовольно глянул на слабовольного плаксу, и затаенная угроза сверкнула в его глазах.

— И я помогу, — сказал тот, что был в легком пиджаке.

— Сварим мясо, поедим, ведь умираем от голода, и поможем. Быстро все сделаем, — сказал толстяк. — Где чугуны?

Все тотчас схватили чугуны и бросились к туше быка. Из колодца набрали воды, наполнили ею чугуны, положили куски немытого мяса. Никому и в голову не пришло мыть его. Минуты через три, не больше, оба чугуна уже стояли на камнях и под ними пылал огонь. Вдруг из хаты выбежал тот, кто делал гроб. Казалось, он был чем-то встревожен.

— Уже стемнело. Огонь издалека виден, — торопливо проговорил он.

Толстяк, словно сразу опомнившись, залил водой из чугунов пламя и сказал:

— Надо варить в печке.

И все, почему-то обрадованные этим, понесли чугуны с мясом в хату.