Мне уже не больно (СИ)

Когда я сажусь позади водителя, я все еще раздумываю о том, как бы играл я, если бы мне предложили пару лет ожидания и целый кусок торговой империи в награду. Предал бы я с такой же легкостью тех, кого считаю своими друзьями? Правда, тотчас напоминаю себе, что друг у меня один — Васильев. А выступать против того, с кем рядом сидел на горшке в детском саду, выше даже моих сил.

— Это не единственная твоя машина? — отвлекает меня осторожный вопрос Никиты. Он уже пристегнулся и поправил ноги так, чтобы они не выглядели безвольным придатком инвалида. Забавно, если бы я не знал, принял бы его за самого обыкновенного парня.

Исподволь разглядывая его лицо, я прихожу к выводу, что Никита чрезвычайно скуп на выражение эмоций. По голосу ясно, что вопрос живо его интересует, но при этом глаза его все так же равнодушно смотрят куда-то в сторону, напряженные уголки губ печально опущены.

— У нас гараж на семь машин.

— Ого! — на этот раз Никиту выдает восхищенный блеск прозрачно-серых глаз. Эта наивность заставляет мои губы не секунду дрогнуть, сложившись в легкую полуулыбку.

Мы выезжаем со школьной территории вслед за машиной Ромашки, который воспользовался правом выбирать место для обеда на полную катушку и теперь ведет нас в итальянский ресторанчик на набережной.

Мой телефон вибрирует. Пришедшая смска от Антона гласит:

«Не будь молчаливым пнем! Упустишь момент, и Громов с Ромашей спляшут вальс на твоих похоронах».

Кошусь на Никиту, который кусает сухие губы, явно опасаясь в повисшем между нами молчании спросить еще что-нибудь. Очень тихо вздыхаю, напоминая себе о необходимости быть если не заинтересованно дружелюбным, то хотя бы вежливым, и предлагаю:

— Если хочешь, можем после обеда заскочить ко мне, покажу гараж.

Лицо Никиты неожиданно озаряет мечтательная широкая улыбка. На его худых впалых щеках от этого мимического жеста появляются задорные ямочки. Но спустя пару секунд он хмурится, и внезапно обозначившая симпатичность вновь обращается угрюмой заурядностью:

— Вряд ли успеем. Не хочу брата волновать.

Лениво соображаю, что бы еще спросить. Из того, что накопал Громов, я уже знаю, что Никита круглый сирота, но если я сейчас ничего не спрошу в ответ, то покажусь либо сумасшедшим сталкером, который пробивает своих жертв по базам перед тем, как войти с ними в контакт, либо бесчувственным хладнокровным ублюдком. Последнее очень близко к правде, но мне приходится перебороть упрямое нежелание вести светскую беседу и уточнить с вежливым интересом:

— Живешь со старшим братом?

Никита мажет по мне настороженным взглядом. Быть может, вспоминает все то, чего ему наплел обо мне Виктор.

— Ага.

Отлично, вот и весь ответ. Теперь мне не придется давить из себя сочувствие его утрате.

— Значит, в следующий раз заедем.

Теперь молчание не кажется мне натянутым. Мы чувствуем обоюдное нежелание говорить и принимаем его с облегчением. С человеком, который не заставляет вымучивать из себя слова и спокойно воспринимает тишину, даже ехать приятнее. Некстати вспоминаю о Громове, который всегда норовил заполнить пустоту словами и дежурными фразами, а если не ими, то тяжелым дыханием, компенсирующим мерным присвистом, наполнявшим до краев пространство между ним и мной. Наверное, это в Диме раздражало больше всего. То, что он так и не смог почувствовать себя уютно в моей тишине.

***

Ресторан оформлен просто и со вкусом. Дорогая итальянская мебель не кажется вычурной — это мягкие диваны вип-зоны, обтянутые светлой кожей, стеклянные столики и торшеры, мягко приглушающие свет. Места в небольшом огороженном от основного зала алькове достаточно, чтобы впятером разместиться с комфортом. Облюбовав себе место, с которого видно весь зал, находящийся на ярус ниже за стеклянной перегородкой, я мысленно хвалю вкус Романова. К тому же, заведение достаточно дорогое, чтобы в обеденное время здесь было практически пусто.

Мой водитель любезно помогает Никите перебраться на коляску и с некоторыми усилиями подкатывает его к столику, а потом молча удаляется.

Замечаю, как воротят нос Ромашка и Громов, невольно брезгуя немощностью, как вспыхивает на щеках Никиты румянец болезненного смущения. Видно, что за два года он не привык к косым взглядам, как не привык воспринимать чужие руки, пересаживающие его на коляску, за должное.

Антон же вообще предпочитает не замечать общей напряженной атмосферы. Он рассказывает об Израиле и барах Тель-Авива, девушках и выпивке, шутит и тут же посмеивается, беззастенчиво смакуя собственный юмор. Непринужденно подставляет Никите предплечье, помогая перебраться на диванчик и устроиться у большого декорированного витражного окна.