Мне уже не больно (СИ)

Зрителей собралось наверное с сотню, если не больше. Здесь и знакомые ребята из школы, и какие-то девушки в купальниках и ультракоротких юбках, на которых зябко смотреть. Ребята постарше, явно учащиеся вузов, и даже солидные мужчины резко за тридцать, толкущиеся возле помеченной натянутой лентой линии старта.

Когда перебираюсь обратно в коляску и с явным трудом кручу колеса по погрязшему в песке асфальту, вижу три знакомые машины на старте. Антона, Ромашки и Алика.

Сердце на миг замирает, когда я замечаю Алика и Громова, переговаривающихся о чем-то в стороне от шумной толпы. Алик одет очень просто — джинсы, белая футболка и кожанка. Его светлые волосы растрепались от ветра, взгляд безучастно скользит по людям, которые подходят поздороваться, чувственные красиво очерченные губы обветрились и потрескались. В их уголке я вижу каплю запекшейся крови.

Когда Алик замечает меня, отстраненность в его взгляде сменяется недовольством. Он наклоняется к уху Громова, перекрикивая порывы ветра, и резко спрашивает:

— А безногого зачем притащили?

У меня кружится голова, и в животе скручивается тугой узел. Что отвечает усмехнувшийся Громов, я не слышу из-за бешеного тока крови, шумом отдающегося в ушах.

Мне казалось, будто хуже день стать уже не может, но теперь я едва борюсь с позывом тошноты, и все становится в десятки раз хуже, чем когда я воображал себе это мысленно.

— Вик… — обращаюсь я к другу, когда он откатывает меня с дороги, но я все еще вижу Алика, чужого и совершенно мне незнакомого, стоящего в десятке метров от меня. Хотя кажется, будто расстояние сейчас измеряется километрами. — Ничего не говори, ладно?

В силой сжимаю зубы, до жгущей ломоты в деснах.

Происходящее ранит меня так сильно, задевает так глубоко, что становится даже обидно.

— Только потому, что ты мой чертов лучший друг, — выплевывает Виктор с досадой, похлопывая себя по карманам в поисках сигарет. — Только поэтому я избавлю тебя от нотаций и…

Он осекается.

Толпа перетекает к старту одной слитной волной, огибая машины участников, устраиваясь на песчаных холмах каньона как в ложах амфитеатра. Отовсюду слышится смех, туда-сюда снуют девушки с флажками, до слуха доносится рокот мотора антонового лексуса.

Участники собираются садиться по машинам.

Последним появляется Ромашка, проходит мимо расступающихся людей и останавливается возле Алика. Я замечаю написанное на лице Жени смутное беспокойство. Гротескной мрачностью и волнением от него разит за версту, когда он кладет тяжелую ладонь Алику на плечо и говорит серьезно:

— В твоего отца стреляли. Он в критическом состоянии.

Простые слова.

Всего два предложения, способные ударить наотмашь в самое сердце.

Я почти не дышу, наблюдая за тем, как меняется выражение на лице Алика, сравнивая с теми проявлениями гнева, которые уже видел. И понимаю: до сих пор то были лишь неяркие отблески его эмоций. На этот раз в его взгляде вспыхивает самая настоящая ярость, нечеловеческая, лишенная здравой рассудительности. Животная.

Он хватает Ромашку за ворот футболки так резко, что тот вздрагивает от неожиданности, и тянет на себя. Между их лицами оказываются считанные сантиметры, когда Алик жестко выплевывает чуть ли ему не в рот:

— Ублюдок.

Ромашка медленно поднимает ладони и криво неуверенно ухмыляется.

В его взгляде насмешка мешается с испугом.

— Осторожнее, Милославский, — тянет он, силясь вырваться из захвата. Несмотря на то, что Женя мощнее Алика и шире в плечах, сейчас он практически безвольно повис на зажатом в кулаке Милославского вороте майки, как тряпичная кукла. — В гонца за дурную весть уже не стреляют.

Люди слишком заняты алкоголем, который мешают с соками, и разговорами, кто-то врубил клубную музыку через колонки машины, и практически никто не теперь замечает, как сцепились эти двое, сверля друг друга ненавидящими взглядами. Мне кажется, не будь здесь свидетелей, и Алик убил бы Женю собственными руками. Заставил бы его глотать песок и давиться ошметками выбитых зубов.

Но он лишь отпускает Ромашку — почти отбрасывает с отвращением от себя, и говорит ледяным безжизненным тоном:

— Ты и твоя семья больше не причините вреда тем, кого я люблю. Садись в машину и покажи, чего ты стоишь на самом деле.

Руки Виктора, которые опускаются мне на плечи и крепко сжимают в успокаивающем жесте, я почти не чувствую. Пока ребята садятся по машинам, пока зрители подбираются ближе к происходящему, закрывая мне обзор на дорогу, пока машины стартуют под громогласный рев толпы, я думаю только об Алике и его перекошенном от злости и боли лице.

Его заставили стартовать, зная, что жизнь его отца на волоске.

Его заставили сесть в машину в состоянии, в котором люди не считаются с собственной безопасностью.

Как бы больно мне ни было, как сильно бы меня ни ранило его презрение, его молчание, его игра, втоптавшая меня и мои чувства в грязь, каким бы не представлялся мне завтрашний день, я едва доживаю до финиша гонок. На одном дыхании, на жалких потугах сердца разогнать по венам застывшую от ужаса густую кровь.

Потом все превращается в месиво красок и звуков.