Мне уже не больно (СИ)

В ответ лишь молчу.

Я так устал от ненависти, прожигающей нутро, от постоянных мыслей о расправе и мести, что внутри меня уже не находится и крохотной искры вторящего его словам гнева.

— Я не оставлю этого так, — заявляет Ромашка уверенно. — Если Алик думает, что для меня дела наших семей — просто игра во взрослую жизнь, я докажу ему, что настроен решительно. И что для меня бизнес отца — это то, ради чего я рискну всем, если понадобится.

Под сердцем шевелится беспокойство, его же осязаемый холодок вцепляется мне в загривок. В тоне Ромашки сквозит почти фанатичная серьезность, и это мне не нравится. Женя и раньше в своих действиях заходил слишком далеко, только если начинал он с подкладывания огнестрела и подделки уголовных дел, то мне страшно подумать, что он предпримет сейчас.

— Жень, — прошу ровно, ловя на себе любопытный взгляд Ильи поверх учебника. — Не трогай его, ладно? И… — скрепя сердце, произношу на выдохе: — Воскресенского тоже.

Ромашка удивленно замолкает на мгновение, а потом смеется с озлобленным надрывом.

— Ты, никак, струсил? — спрашивает он с издевкой. — Знаешь, я не сомневался, почему-то. В твоей бесхребетности и в том, что ты не захочешь ему вредить.

— Ты не знаешь, о чем говоришь, это же… — пытаюсь образумить Ромашку, но тот резко перебивает:

— Если ты такой слабак и мямля, если ты не мужик, то я в этом не виноват! — он почти орет мне в трубку: уверен, в тишине кухни Илья слышит отчетливо каждое его слово. У меня все внутри переворачивается, обида царапает острыми когтями внутренние органы. Я зажмуриваюсь, не чувствуя пальцев, которыми сжимаю телефон. — Чертов разнеженный пидор! Когда я загребу весь пирог себе, ты еще прибежишь лизать мне зад. Как бы поздно не было… Подумай. Подумай хорошо, Громов, прежде чем сливаться…

Я не выдерживаю.

— Да пошел ты, — шиплю ему тихо, а потом рявкаю громко, на пределе голоса: — Да. Пошел. Ты!

Из меня вырывается нечеловеческий вопль, я швыряю телефон о плиточный пол, и тот разбивается вдребезги с жалобным глухим звуком. Не помня себя от раздражения, смятения и злобы, я подскакиваю и принимаюсь топтать ошметки телефона прямо босой ступней. Осколки экрана впиваются в кожу, на пол брызгает кровь, и боль отзывается тупой пульсацией во всей голени. Но я не останавливаюсь до тех пор, пока не выпускаю наружу все, и бушующие эмоции не рассеиваются, оставляя вместо себя давящий вакуум пустоты.

Только тогда Илья молча поднимается и достает с верхней полки аптечку.

*

Проходит полчаса, а слова Ромашки все не замолкают у меня в голове.

Что, интересно, значит его «докажу, что настроен решительно»?

На шум спустилась Каринка, и теперь она сидит за столом рядом с Ильей, поглядывая с недовольством на мою забинтованную ступню и на окровавленные осколки телефона, собранные в совок.

— Да что произошло-то? — спрашивает Карина, теряя терпение от нашей игры в молчанку.

— Дима рассердился на то, что его назвали пидором, — шутит Илья, но под моим взбешенным взглядом, как ни странно, затыкается и не развивает тему. Только пожимает плечами и надкусывает последнее печенье из пачки.

Я постукиваю уголком сим-карты, единственной оставшейся в живых частью телефона, по столешнице, и обдумываю варианты. Мне хочется придушить Ромашку, без шуток, так, чтобы скулил и просил о пощаде, пока я, насладившись его беспомощностью сполна, не позволю ему глотнуть спасительного кислорода. Но, хорошо это или плохо, я больше не сторонник физического насилия. Мне хватило того, что, поколотив Никиту, я свернул за угол школы, и меня вырвало завтраком, а потом мутило при едином воспоминании о Воскресенском, корчащемся от боли. С меня хватит.

Да, я бешусь.

Да, мне потребуется сделать что-то глупое и импульсивное, но трогать самого Ромашку я не буду. Зато я трону вещи, которые ему дороги.

— Пойди, прогрей машину, — говорю Илье. — Найду ботинки, в которые влезу с этими бинтами, и выйду.

Илья удивленно вздергивает брови, глядя на меня с подозрением.

— Ты что это делать собрался?

— Устрою Жене небольшую акцию протеста, — во мне с каждой секундой крепнет желание показать Романову, что если он настроен играть в войнушку, то я соглашусь в ней участвовать, только если займу противоположную сторону. Я смогу действовать в одиночку. В отличие от отца, который до сих пор не проявил должного стремления, чтобы вырваться из тени Милославских, я действительно хочу, чтобы мое имя стояло обособленно.

Ромашка наверняка считает, что я одумаюсь и приползу проситься обратно к нему под крыло. Как бы ни так. Пусть так поступают наши отцы, если того хотят.

— Я с вами, — Карина решительно подскакивает со стула.

— Э, пигалица, не лезь, — неодобрительно хмурюсь. Не хватало ее еще впутывать. Не то, чтобы я питал особые братские чувства к Карине, но если кто-то узнает, что она меня поддерживает, это может заклеймить ее репутацию.