Мне уже не больно (СИ)

Но ничего ей не отвечаю, только принимаю из рук подошедшего Виктора бокал с шоколадным коктейлем и вновь глушу свое беспокойство в сладости напитка.

Мы сидим в молчании еще какое-то время, поглядывая то на часы, то на экраны своих телефонов. Нас объединяет в этот момент железная уверенность в том, что чей-то мобильник вот-вот зазвонит, и на том проводе окажется Алик или Антон.

А потом дверь кафетерия распахивается, и заходит, тяжело опираясь на трость, Олег Милославский. Его светлые с проседью волосы серебрятся в приглушенном свете ламп, широкие плечи кажутся налитыми сталью из-за напряжения — ему все еще трудно подолгу ходить и даже стоять. За спиной Милославского маячит русоволосая статная женщина в приталенных брюках и розовом кашемировом свитере. Я узнаю ее в большей степени по пронзительным зеленым глазам — это Мила Васильева, мать Антона.

— Господи, — охает Карина, прижимая ладони ко рту.

Дима дергается и бледнеет, увидев отца Алика.

У меня падает сердце.

*

— Я ничего не знаю! — упрямо повторяет Дима. Он складывает руки на груди, сильнее вжимаясь в спинку стула, закрывается от нас всех.

— Он ничего не обязан вам говорить, — подает голос Димин телохранитель, устрашающего вида крепкий парень Илья, прислонившийся плечом к стеллажу. С самого начала аудиенции у директора он молча стоял в стороне, но всем своим видом показывал, что ненавидит всех, кто пытается надавить на Диму, и каждого по отдельности.

— Еще как обязан! — раздраженно гремит отец Алика, впиваясь пальцами в подлокотники кресла. — Мой сын непонятно где. И Дима последний, кто выходил с ним на связь.

Директор тихо переговаривается с кем-то по телефону в смежном помещении, а Мила Васильева, уперев руки в бока, вышагивает перед массивным рабочим столом, сосредоточенно прислушиваясь к каждому слову, но мыслями явно пребывая далеко отсюда.

Дима поднимает на отца Алика больной взгляд и произносит глухо:

— Я пересказал весь наш с ним разговор. Знаю только, что они с Антоном валят из города.

С каждым новым словом, с каждой новой фразой во мне гаснет что-то жизненно важное, я теряюсь в омуте беспорядочных мыслей и неясных притупленных изумлением и неверием ощущений. Алик ведь не мог, не мог бросить меня здесь одного, ничего не объяснив.

— Как это «валят»? — переспрашивает Мила раздраженно. Она присаживается на край стола, закидывая ногу на ногу, и выжидающе смотрит на Диму. Тот пожимает плечами и огрызается:

— Разве я похож на того, с кем эти двое будут делиться своими планами?

— Раньше вы всюду были вместе, — напоминает отец Алика и кладет трость себе на колени, машинально царапая ногтем указательного пальца резной металлический узор на ней. — Втроем. Так же, как и ваши отцы в свое время.

— И посмотрите, к чему нас это привело, — горько усмехается Дима. Я вижу по его измученным глазам, что он смертельно устал. Что он бы все отдал за покой. — Все привело к тому же чертовому разладу. Женя готов рвать глотки за долю в игорном бизнесе, одержимый мыслью, что мы с Аликом только и ждем, что малейшего его промаха, лишь бы отнять у него все. Алик и вовсе полон порывов найти виноватого там, где есть лишь сухие цифры и наши собственные ошибки. Я… — он запинается и произносит дрогнувшим от злости голосом. — Мне восемнадцать. Мне не хочется брать никакой ответственности на свои плечи. Мне не хочется игрушечных войн со вполне реальными последствиями. Я хочу закончить выпускной класс. Хочу никогда не прыгать выше своей головы, поступить на бюджет в финансовый вуз. Хочу любить, хочу просто, блядь, жить.

Милославский смотрит на него долгим тяжелым взглядом.

Он явно понимает Диму по опыту прожитых лет и прекрасно видит его горечь. И ему приходится отступить.

*

Отец Алика подвозит меня домой.

Мы сидим рядом на задних сидениях машины, пока водитель не спеша везет нас по городским дорогам. Начинает идти дождь, перемежающийся с крупными влажными хлопьями снега. Я смотрю на то, как стылая вода бежит струйками по обратной стороне оконного стекла и вспоминаю с неприязнью, что целую сотню лет назад ехал со схожим душевным настроением в лицей в свой первый учебный день. Я чувствовал себя таким же разбитым и потерянным в жизни.

— Это не первый раз, когда он сбегает, — прерывает гнетущую тишину Милославский. Я не оборачиваюсь, и он, прокашлявшись, говорит, будто бы обращаясь в пустоту: — В двенадцать он обиделся на какой-то мой выговор, сбежал, доехал автостопом до дачи и спрятался там. Мы с женой до смерти перепугались, пока пытались его отыскать… — Милославский издает легкий смешок. — Ох и выпорол же я его, когда нашел в окружении десятка вскрытых банок с консервами. Другой еды на даче не было, а ему надо было как-то прожить те два дня.

Я невольно усмехаюсь.

Узнаю в мальчишке из этой истории упрямого Алика.

— Второй раз он сбежал в четырнадцать, — продолжает Милославский задумчиво. — Очень расстраивался из-за неспокойной ситуации в семье. Я тогда не понимал, злился… Потом в шестнадцать, после смерти его матери. У него было разбито сердце.

Я выдыхаю, на мгновение закрывая глаза.