Многая лета

— Папы нет, он арестован. — Её губы дрогнули. — Вы знаете, он арестован почти год назад, а люди всё идут и идут. Просят то исповедать, то обвенчать, то отпеть. — Она крепко сжала руки и притиснула кулачки к груди. — Я каждый день наведываюсь в тюрьму, а там молчат. И передачу не взяли. Как вы думаете, что это означает?

Значит, она ещё не знает. Сердце Глеба упало. Он с отчаянием взглянул в тревожные глаза Нины:

— А где ваша матушка? Мне хотелось бы поговорить с вами обеими.

Плечи Нины поникли:

— Маму и братьев выслали в Астрахань. Я здесь одна.

Час от часу не легче.

— Как же вы одна? На что живёте?

— Я служу, — быстро сказала Нина. — Меня устроили курьером в контору Последгола[47]. Знаете, я очень хороший ходок и город знаю, так что ещё ни разу не заблудилась и не напутала адрес. — Она внезапно замолчала и опустилась на стул, глядя на него снизу вверх. — Вы пришли рассказать о папе, да? Вы видели его?

— Видел. — Глеб придвинул соседний стул и сел рядом. — Нина Петровна, мне очень трудно произнести то, что я должен сказать…

Она опустила голову и бессильно бросила руки на колени:

— Папы больше нет, да?

Кивнув, Глеб односложно подтвердил:

— Да.

Взгляд Нины скользнул по иконостасу и остановился на лике Богородицы, около которого горела лампадка.

— Папа всегда восхищался мучениками. Говорил, что нет высшего счастья, как без колебаний отдать свою жизнь за веру.

По щекам Нины потекли слёзы. Она не стала их вытирать и всё время, пока Глеб рассказывал, сидела спокойно, перебирая пальцами концы пояска на платье.

— Я поеду к маме, — сказала Нина, когда он замолчал, не смея поднять на неё взгляд, потому что остался жив, тогда как отец Пётр пошёл на расстрел. — Пока папа был здесь, я не могла оставить город, а теперь он на небесах и видит нас отовсюду. — Её глаза потемнели от боли. Она медленно прочитала наизусть: — Всякое царство разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит[48]. Нынче как никогда наша семья должна крепко держаться вместе.

— Нина Петровна, умоляю, возьмите деньги, они вам пригодятся в дороге. — Глеб вынул из кармана пачку денег и положил на комод под бивни фарфорового слона.

Нина безучастно смотрела в окно и, кажется, не слышала его слов.

Он вспомнит Нину и этот тягостный день через много лет, в победном сорок пятом году, когда увидит на обгоревшей стене Рейхстага размашистую надпись: «Ура! Мы победили смерть!» — и подпись «Пётр Златовратский».

* * *

— Дом, разделившийся сам в себе, падёт, — произнёс Глеб, когда вышел от Нины Златовратской. — Он взглянул на тучи над головой и высокий полёт стаи птиц. — Господи, не допусти беззакония, объедини Россию под рукой Твоей.

То, что страна несётся в пропасть, он понял ещё перед войной, когда народ стал расслаиваться на части, словно плодородная пашня под остриём плуга. В наэлектризованном воздухе носились искры зарождающейся революции: либералы на всех углах кричали о свободе и клеймили коррумпированную власть. Газеты публиковали карикатуры и критические статьи, то и дело сравнивая закостенелую Россию с прогрессивной Европой. (Ха! Эту самую Европу, разжиревшую на грабежах колоний, Глеб презирал глубоко и искренне.)

Растерянная власть металась от Думы к Думе и не могла предложить ничего, что смогло бы повернуть ситуацию к созиданию; народ начинал роптать сперва глухо, потом всё громче и громче, пока его голос не перерос в настоящий бунт, бессмысленный и беспощадный.

Образованные круги наводнили суфражистки, спиритуалисты, кокаинисты, стриженые эмансипе с пахитосками в зубах, ратующие за свободную любовь. Помнится, сестра поэта Водопьянова Поленька в Павловском курзале с бокалом шампанского в руках вскочила на стол и отбила каблучками чечётку, попутно перевернув блюдо с ломтиками буженины:

— Господа, я пью за русскую революцию! Пусть ветер перемен принесёт нам очистительную бурю!

Писатель Горобовченко аккуратно счистил ножом прилипший к скатерти пластик буженины и сунул его в рот, смачно причмокнув:

— Ура!

И почти все, сидящие в ресторане, подхватили это бубнящее горобовченское «ура», с пьяной лихостью восклицая:

— Ура! Виват грядущим переменам!

Стыдно вспомнить, но он тоже кричал «ура», правда, не революции, а иссиня-чёрным кудрям Поленьки, картинно рассыпанным по алому шёлку платья в духе работ живописца Брюллова. Вскоре после Февральской революции Поленьку зарезали на канале «птенцы Керенского», так называли уголовников, выпущенных из тюрем указом нового министра юстиции господина Керенского. Амнистия «жертвам царизма» была объявлена в Думе под бурные рукоплескания и возгласы «Браво!». Случайный знакомец Глеба из судейских рассказывал, что сорок тысяч уголовников немедленно записались в Красную гвардию с винтовками и штыками.