Многоцветные времена [Авторский сборник]

— Слушай, как старая жадность живет в людях. Спекулянт привез в аул облигацию, которая выиграла, золотого выигрышного займа, скажем, серия 17-я, билет 036116. Керимов, скажем так, предлагает купить половину талона Мухтарову, скажем. Справились по газете — облигация выиграла. Мухтаров, значит, пошел требовать половину — пять тысяч рублей. Тот не согласился отдать. Начали ссору, стали драться. Один убил другого. А на суде выяснилось, что они ошиблись серией, так замусолили газету, что нельзя было правильно видеть цифру. Как тебе нравится?

Другой раз он останавливает коня у одного хутора.

— Смотри — это было здесь во время гражданской войны. Я, как сейчас, мимо ехал. Вижу — дерутся кинжалами семь-восемь человек. Один убил соперника, отрезал голову. Мы спрятались; видим, со скалы на драку смотрит женщина; увидев, что убили ее мужа, она толкнула огромный камень, он упал сверху и раздавил убийцу. Валлаги! Что бывало! Я говорю правду, можешь верить…

Про времена гражданской войны у него много рассказов. Он был молод, горяч, храбр, неопытен.

— Знаешь, когда Нажмутдин Гоцинский поднял восстание, мы пошли на него. Разными отрядами окружали. А наш отряд вышел на высоту, кругом снег. Смотрим — захватили врасплох. Они стоят в шубах, толпой, кто сидит, кто даже лежит. Мы — в атаку, а это они, сволочи, шубы одни оставили вместо себя, а сами сбоку засаду устроили, подпустили на восемь — десять шагов и начали нас на снежном скате открытом расстреливать.

Мы отступать, а куда? Кругом все снег, голо, я был в романовском полушубке. Я — с обрыва прямо в снег. А там, за снегом, осыпь, каменистая, черная. Я о нее здорово расшибся. Внизу Койсу, что будешь делать? Как был, вошел в воду, ледяная пена как ударит в плечи, в лицо — сразу замерзает. Но я вижу: на берегу остался раненый начальник пулеметной команды. Ах, думаю, Юсуф, наверное, это твой последний день! Но, знаешь, я из реки вылез, взял начальника под мышки — и снова в реку. Думал, конец, — нет, перешли. А началась метель, мороз, в крови мы оба. Я выкопал яму в снегу, перевязал его, у меня были спирт и мука жареная, ты ее ел, она как пемикан, с травами, с мясом толченым. Очень питательная. Отлежались…

А нажмутдиновцы тех, кого захватили в плен, всех убили и расставили на крышах аула, чтобы обмануть красных, что, мол, аул уже занят красными. Но этот обман мы раскрыли. Зато когда взяли аул, пощады никому не дали. За коварство прощать мы не могли. Знаешь, как дрались, — мужчин и они и мы били насмерть. Женщин и детей не трогали. Потом были аулы — одни женщины остались! И дети! И плохо и хорошо нам было. Раз в разведке с одним бродягой я встретился. Голодные оба мы, холодные. Он говорит, — а я не знал, что он бывший бандит и только красным притворился: — «Давай, говорит, пойдем в аул, он нехороший для красных, но турок они боятся. У меня турецкий бинокль есть, я на шею себе повешу, сойду за турецкого офицера, а ты будешь мой денщик». Приходим в аул. Он нагло кричит, требует есть. «А это кто?» — спрашивают про меня. — «Он мой денщик, но, сукин сын, ленив!» Как даст мне такую затрещину, что я едва на ногах устоял. А все смотрят. «Иди, говорит, за этим горцем, он тебе достанет для меня кушанье». Я пошел, действительно переночевали хорошо, поели, выпили, пошли наутро дальше, спасенные от опасности замерзнуть в горах. Отошли подальше, я остановился, говорю: «Зачем так сильно меня ударил вчера?» А он, нахал, хохочет: «Потому что иначе они бы не поверили, что я турецкий офицер, а ты мой денщик…»

«Ну, так я тебе половину должен вернуть», — сказал я и так ему дал, что он под гору покатился, встал, мне кулаком машет, а я как будто догадался, что он бандит. Свой разве позволил бы себе такое! Его потом за грабежи в Буйнакске хлопнули… О, много, много можно рассказывать о гражданской войне! Мы были, знаешь, как сторожевые псы революции. Так себя называли! Стерегли против всех врагов завоевания Октября. Эти горы я наизусть знаю…

Он говорит на привале, на ходу, вечером, в том доме, где ночуем. У него неиссякаемый юмор Ходжи Насреддина и что-то от горского воплощения Кола Брюньона. Он лиричен и по-народному простодушен. Я понимаю, что его природный юмор помогает ему жить.

Он большой задира. Со смехом он рассказывает: