Мобилизованное Средневековье. Том 1. Медиевализм и национальная идеология в Центрально-Восточной Европе и на Балканах

В основе этого изменения был так называемый романтический национализм конца XVIII — начала XIX в., который начал создавать образы наций. Заявившие тем самым о себе нации начали реализовывать две цели: 1) обретение своего государственного суверенитета; 2) дальнейшее нациестроительство, конструирование собственных наций по не совсем стандартным схемам: развитие национальных языков, образования, ментальной картографии[570], национального «печатного капитализма» (формирующего нацию посредством бюрократического языка, деятельности СМИ, книгоиздания и т. д.), музейного дела, национальных художественных школ, национального исторического нарратива, расширение слоя идеологов-интеллектуалов и т. п.

В разных видах и масштабах, с разной интенсивностью эти явления и процессы активизируются в Центрально-Восточной Европе и на Балканах с середины XIX в. Вторая половина XIX в. — время реализации национальных проектов славян и их соседей. Часть из них завершилась созданием своей государственности (сербской, болгарской, румынской), другие (поляки, венгры, чехи) проиграли, временно уступив силе империй. Но после знаменитой «весны народов» 1848 г. все они жили в надежде на национальное возрождение. С одной стороны, национальная идея начинает определять настроения, чаяния, культурные тенденции развития общества. С другой — историоризирующий национализм становится элементом государственной идеологии империй и предметом дискуссий в среде интеллектуалов.

В период романтического национализма развитие национальной идеи было элитарным. Ее носителями выступали преимущественно литераторы, художники, мыслители и т. д. Романтические образы по определению носили возвышенный, избранный характер, связанный со столь же возвышенными чувствами — любовью к Родине и пр. Как удачно выразился Отто Бауэр, «всякая романтическая любовь к давно прошедшим временам становится источником национальной любви»[571]. Но идеи начинают активно транслироваться в массы, а в середине и второй половине XIX в. их распространение приобретает демократический характер. Национальное начинает сознательно проецироваться на символы повседневности, от коммерческой рекламы и декоративноприкладного искусства до локальных, «краеведческих», неофициальных мест памяти. Отныне национальное занимает все больше места в государственной пропаганде, национальной литературе и искусстве, архитектурных стилях, национальном школьном образовании.

Здесь важно учитывать специфику Центрально-Восточной Европы — национальное самосознание венгров, чехов, словаков, поляков, литовцев, хорватов, словенцев развивалось в рамках империй. До 1918 г. они не имели своей государственности. Балканы раньше начали выходить из-под имперской зависимости (в 1878 г. ее сбросили Сербия, Болгария и Румыния). Вопрос о взаимовлиянии национальных движений народов империи и имперских наций, имперских государств изучен недостаточно[572]. Традиционно имперскую идеологию и национальные сепаратизмы рассматривают как антагонистические феномены, но невозможно отрицать культурные и стилистические заимствования сепаратных националистических движений от имперской идеи (можно привести в качестве примера появление квазиимперских национализмов, в частности панславизма).

Имперская ситуация актуализировала в Центрально-Восточной Европе и на Балканах еще один феномен, который был характерен для стран, поздно обретших свою государственность (прежде всего для Италии и Германии). Речь идет об идее «нации без государства», нации как прежде всего культурного объединения, которое возможно еще до реализации главной цели всех национализмов — учреждения собственной государственности. И для Италии, и для Германии до середины XIX в. эти идеи были весьма востребованными, так как легитимизировали существование древних итальянской и германской наций, образ которых был необходим для текущего нациестроительства[573]. Для славянских же народов данная концепция объединяла все: и трагическую судьбу, и право на политический реванш польской нации, после разделов Речи Посполитой в 1795 г. оказавшейся без своего государства, и претензии чехов, словаков, болгар, сербов, хорватов на свой путь, свое государство, свое место в истории Европы. Утверждалось, что у этих народов было собственное великое прошлое, история независимых славянских королевств, погубленных злым роком и иноземными завоевателями (эту историю пропагандировали будители славян в XVIII–XIX вв.). Но после утраты государственности народы сохранились как культурные сообщества со своим языком, литературой, искусством, со своей исторической памятью, героями и святыми. И именно это дает им право бороться с империями за свою национальную свободу. Славянские нации сохранились в условиях имперского гнета и в борьбе обретают свое право — это была конвенциональная идея всех разновидностей славянского национализма XIX в. Эдмунд Бёрк, говоря в этом контексте о польской нации, сравнил ее с душой, «алчущей телесного воплощения, мечтающей во вновь обретенном теле начать новую жизнь»[574].