Мобилизованное Средневековье. Том 1. Медиевализм и национальная идеология в Центрально-Восточной Европе и на Балканах

В наиболее раннем памятнике, содержавшем дату миграции народа Арпада, — хронике Регинона Прюмского — говорилось о приходе венгров в Паннонию в 889 г. Позднее в средневековых источниках в силу тех или иных причин стали фигурировать несколько иные даты — 872, 884 и 888 гг.[680] Наконец, в ренессансной историографии появилась дата прихода венгров в Паннонию, существенно отличавшаяся от средневековой традиции — 744 г. Эта дата, впервые появившаяся в труде Яноша Туроци (XV в.), воспроизводилась во множестве исторических произведений XVI–XVIII вв. и долгое время практически не подвергалась сомнению.

С развитием в XIX столетии критической историографии венгерские историки, в соответствии с наиболее ранними источниками, снова стали датировать переселение венгров в Паннонию второй половиной IX столетия, но точная дата, в которой нуждалось возраставшее историческое самосознание венгерской нации, определена не была. В 1882 г. венгерским правительством было сделано специальное обращение в Венгерскую Академию наук с просьбой к ученым предоставить информацию о том, когда именно произошло «обретение родины». Венгерский министр культуры А. Трефорт, направивший письмо в академию, назвал стремление достойно отметить тысячелетие Венгрии «желанием, живущим в сердцах миллионов венгерской нации»[681]. По результатам обсуждения вопроса в специально созданной академией комиссии было принято в расчет мнение венгерского историка Дьюлы Паулера, датировавшего основные события, связанные с переселением, 895 г.[682] Именно эта дата и легла в основу решения венгерского парламента назначить торжества венгерского миллениума на 1895 г.[683]

Определение точной даты прихода венгерских племен в Карпатскую котловину было, конечно, далеко не единственным вкладом историографии в медиевализацию венгерского национализма. Складывавшийся во второй половине XIX столетия венгерский национальный исторический нарратив вообще уделял эпохе обретения родины повышенное внимание. Причем, помимо максимально подробной реконструкции обстоятельств миграции народа Арпада, большое влияние на репрезентацию венгерской истории оказывали ученые дискуссии об этническом происхождении и этнокультурном облике древнейшей венгерской общности, местонахождении венгерской прародины. Неевропейское происхождение венгров, их кочевническое прошлое и евразийские мотивы древней культуры, находившие все новые и новые подтверждения в результатах археологических, филологических и этнографических исследований, будоражили умы венгерских националистов и воодушевляемых ими представителей артистической богемы. Характерен, например, образ «волжского всадника», к которому обращался венгерский историк и национальный идеолог Жолт Бети, пытаясь внушить своим соотечественникам идею об изначально заданной неевропейской природе венгерской нации («потомков волжского всадника») и определяемом ею особом месте венгров в кругу других народов Европы[684].

В отличие от домодерного гуннского мифа, некогда позволившего венгерской элите обрести комфортную для себя идентичность в системе культурных координат христианского универсума (потомки непобедимых гуннов и защитники западного мира), новая, модерная версия национального мифа, определявшаяся парадигмой лингвистического национализма немецкого образца, охотно перешагнула границы Европы. Лингвистические открытия, доказавшие принадлежность венгерского языка к великой уральско-алтайской (в тогдашней терминологии — туранской) семье, открывали перед венгерскими национальными идеологами огромный мир Евразии, позволив считать братскими народами не только турок, финнов или эстонцев, но даже монголов, корейцев и японцев. В результате на базе венгерского лингвистического национализма стал складываться специфический интеллектуальный тренд — туранизм, достигший апогея уже в межвоенный период.