Мобилизованное Средневековье. Том 1. Медиевализм и национальная идеология в Центрально-Восточной Европе и на Балканах

Художник был пылким патриотом. Личностное начало постоянно находит отражение в его исторических произведениях. Так, в образе Боны Сфорца он пишет свою жену Теодору, отличавшуюся поистине царственной красотой и амбициозным характером. Самого себя на полотне «Прусская присяга» он изображает и деятелем художественной культуры прошлого (архитектором Бартоломео Беретти, построившим часовню Сигизмунда), и королевским шутом. Причем образ шута Станчика, позволявшего в виде шуток говорить Сигизмунду правду, у художника был излюбленным. Станчика Матейко изображает и на картине «Поднятие колокола Зигмунта» рядом с еще неприкрепленным языком колокола, намекая тем самым на значимость шуток носителя колпака с бубенчиками.

Впервые образ королевского шута Матейко написал еще в 1862 г. («Станчик», Национальный музей, Варшава). На картине художник представил шута не как весельчака, а как философа, задумавшегося над судьбой Польши. Сюжет картины раскрывается не сразу, а через череду деталей. Художник изобразил на первом плане однофигурную композицию, что нехарактерно для последующего его творчества, изобилующего произведениями с множеством персонажей. Станчик сидит в кресле, сцепив руки и уставившись в одну точку. У его ног валяется отброшенная шутовская погремушка. Зритель в поисках разгадки несоответствия профессии Станчика и его состояния вскоре обнаруживает изображенное на картине письмо. Из слов, читаемых на страницах брошенного литовского послания, явствует, что речь в нем идет о взятии русскими войсками Смоленска в 1514 г. Именно это известие и привело шута в такое состояние, в отличие от короля и королевы, которые, прочитав письмо, продолжили веселье — их фигуры видны в дверном проеме, ведущем в следующую комнату, где продолжается шумный бал. Итак, вывод плачевный — судьба захваченного неприятелем города волнует только шута.

Картина получила в польском обществе второй половины XIX в. большой резонанс. В Галиции была даже сформирована политическая партия «Станчики», члены которой восхваляли Люблинскую унию как пример исторического противостояния пророссийскому влиянию в Польше и Литве. Фигура Станчика, композиционно повторяющая образ шута с картины «Прусская присяга», была даже добавлена в 1995 г. в варшавский памятник Яну Алоизию Матейко, созданный польским скульптором Марьяном Конечным.

Еще один период, который привлекал самого Матейко, — это время борьбы поляков и литовцев с Тевтонским орденом, достигшей апогея в Грюнвальдской битве 15 июля 1410 г. Художник обращается к изображению как самой битвы, так и событий, предшествующих ей (пишет полотно «Владислав Ягайло и Витовт молятся перед битвой»). Самое значительное место в этой своеобразной серии занимает огромное полотно «Грюнвальдская битва» (1878 г., Национальный музей, Варшава).

Матейко пытался сохранить историческую достоверность в изображении сражения и тщательно изучал исторические документы. Важное место среди них занимал труд известного хрониста XV в. Яна Длугоша по истории Польши. Изображая битву, Матейко на этот раз обращается к батальному жанру. Картина потрясает сложными ракурсами сражающихся — один из воинов падает с коня, другой, наоборот, мчится на скакуне для того, чтобы сойтись в смертельной схватке с противником; один ратник сникает под тяжестью брони, другой готов ринуться в бой без доспехов; воины заносят друг над другом мечи, копья, кинжалы, булавы, натягивают тетивы луков и арбалетов, накидывают арканы на шеи побежденным; отскакивают от надвигающихся лошадиных копыт, взывают к небесам.

Разгоряченные лица воинов изображены рядом с обезумевшими от шума битвы лошадиными мордами; блеск доспехов оттеняет переливы бархата и парчи одеяний и развевающихся плащей; павлиньи перья плюмажей смешиваются с пылью, поднятой сражающимися; взлетают вверх остатки древок копий, сломавшихся от яростных столкновений; то там, то тут мелькают шкуры львов, ягуаров, которые воины накинули на себя для устрашения противников; знамена и гербы поражают геральдическим многообразием. А вдали белеют шатры военных станов и черным абрисом на фоне пожарищ виднеются постройки близлежащих деревень. Одна из них — Грюнвальд — навсегда войдет в историю Средневековья.

Современник Матейко, знаменитый русский художник Илья Ефимович Репин, восхищенный картиной польского собрата «по кисти и краскам», писал о ней следующее: «Несмотря на гениальный экстаз центральной фигуры, все же кругом, во всех углах картины, так много интересного, живого, кричащего, что просто изнемогаешь глазами и головой, воспринимая всю массу этого колоссального труда. Нет пустого местечка; и в фоне и в дали — везде открываются новые ситуации, композиции, движения, типы, выражения. Это поражает как бесконечная картина вселенной, по мере того как напрягается зрительный аппарат наблюдателя»[718].