Мобилизованное Средневековье. Том 1. Медиевализм и национальная идеология в Центрально-Восточной Европе и на Балканах

Проецирование хорошо знакомой Гердеру печальной судьбы полабских славян, исчезнувших под игом немцев, чуть ли не на все современные ему славянские народы, каждый из которых по-своему пострадал от того или иного западного или восточного соседа, позволяло рассматривать в едином дискурсивном пространстве, казалось бы, никак не связанные друг с другом явления — восточную политику Карла Великого, позднейший Drang nach Osten маркграфов Священной Римской империи, монгольское иго на Руси. Во всех этих случаях, в представлении Гердера, речь шла о страданиях единого народа — славян, оказавшихся между «немцами» и «татарами» словно между молотом и наковальней. Так возникает сентиментальный образ народа-жертвы, несправедливо обиженного воинственными соседями: «Несчастье этого народа заключалось в том, что при своей любви к покою и домашнему усердию он не мог установить долговечного военного строя, хотя у него и не было недостатка в мужестве в минуту бурного сопротивления. Несчастье славян — в том, что по положению среди народов земли они оказались, с одной стороны, в такой близости к немцам, а с другой стороны, тылы их были открыты для набегов восточных татар, от которых, даже от монголов, они много настрадались, много натерпелись»[472].

Итак, древние и средневековые славяне, согласно Гердеру, были миролюбивым, не склонным к завоеваниям народом-тружеником, чем сильно отличались от своих западных и восточных соседей, стремившихся к захватам чужих земель и совершивших в их отношении множество злодеяний. Из этого естественным образом вытекала следующая важная мысль Гердера, превратившаяся со временем в подлинное клише славянской характерологии: миролюбие и кроткий нрав славян, их отвращение к насилию не дали возможности развиться у них сильной единоначальной власти («Ибо коль скоро они не стремились к господству над целым светом, не имели воинственных государей и готовы были лучше платить налог, только чтобы землю их оставили в покое, а многие народы, а больше всего немцы, совершили в отношении их великий грех»[473]). Говоря проще, славяне — это природные демократы.

Подобно тому, как идея славян как народа-жертвы была вдохновлена, главным образом, историческими судьбами полабских славян, а также представлениями о деревне как единственном средоточии истинной славянской культуры, противостоящей чужеземной по происхождению культуре бюргеров и обитателей замков, представление о любви к свободе и равенству как одной из главнейших черт славянского характера также питалось тенденциозной интерпретацией или, напротив, слишком буквальным пониманием отдельных исторических свидетельств и поверхностными этнографическими наблюдениями. Это может показаться удивительным, но в течение почти столетия, прошедшего со времен появления славянского мифа Гердера, славянские интеллектуалы — историки, литераторы, мыслители, — постоянно расцвечивая гердеровскую характеристику новыми яркими красками и обнаруживая все новые свидетельства природного демократизма и эгалитаризма славян[474], словно не замечали или не желали замечать всего того, что такой характеристике противоречило. Объяснить это только через парадигму развития критического метода и накопления знаний в исторической науке не получится: научные подходы суть лишь один из элементов господствующего в обществе социального знания. В победном шествии концепции славянской демократии как в капле воды отразились умонастроения интеллектуальных кругов Центральной и Восточной Европы первой половины — середины XIX в., анализ которых во всей их полноте выходит за рамки собственно медиевалистической проблематики.

Не менее важным значением в системе ценностных ориентаций немецкого мыслителя обладал еще один компонент гердеровского славянского мифа, пусть и не столь часто тиражировавшийся впоследствии, как идеи славянского миролюбия и демократии. Речь идет о трудолюбии славян, их природной склонности к созидательному труду не только для себя, но и во благо всего человечества: «Повсюду славяне оседали на землях, оставленных другими народами, — торговцы, земледельцы и пастухи, они обрабатывали землю и пользовались ею; тем самым, после всех опустошений, что предшествовали их поселению, после всех походов и нашествий, их спокойное, бесшумное существование было благодатным для земель, на которых они селились. Они любили земледелие, любили разводить скот и выращивать хлеб, знали многие домашние ремесла и повсюду открывали полезную торговлю изделиями своей страны, произведениями своего искусства»[475].