Мода и гении: Костюмные биографии Леонардо да Винчи, Екатерины II, Петра Чайковского, Оскара Уайльда, Юрия Анненкова и Майи Плисецкой

Или другая деталь: актеры, изображавшие генералов на «белой» платформе, играли в простых военных шинелях с бутафорскими эполетами и орденскими лентами. Но их головы украшали подлинные парадные кивера конца 1900-х годов. Все они оставались в армейских цейхгаузах, когда началась Великая война: полки отправлялись на фронт в полевой форме, парадная была оставлена для будущих торжеств, которые, как известно, не состоялись. В 1918–1920 годах кивера носили части Красной армии (в том числе курсанты) в качестве парадных головных уборов, нисколько не смущаясь их царским происхождением. И потому никого не удивили бутафорские военные в царских киверах.

Анненков отвечал не только за костюмы, но и за революционный реквизит. Он получил броневики, пулеметы, винтовки и разрешение властей использовать «Аврору», которую для этих целей пришвартовали у набережной неподалеку от Зимнего дворца. Накладки, конечно, были. Но шоу удалось. И щедрое красное правительство выделило постановщикам премии. Анненков получил табаку на сто папирос и два килограмма мороженых яблок. А Евреинова, главного режиссера, одарили сверх того лисьей шубой, у которой, вероятно, была столь же богатая старорежимная биография, как и у вещей, участвовавших в шоу.

НАРЯД ДЛЯ ВОЖДЯ «КРАСНОКОЖИХ»

Глаза. Анненков запомнил глаза. Они пугали, резали по живому. Серо-холодные со стальным безжалостным блеском, который множился в острых льдинках пенсне.

Глаза вспыхивали холодным пламенем — искры танцевали, вертелись гранями, дрожали в скользких студеных стеклышках.

В них дрожала сама жизнь, пойманная, осаженная, лесками стянутая в две месмерические горящие точки. Вспышки шрапнелей, всполохи взрывов, острые звоночки стальных окопов, раскаленные позвонки пулеметных очередей. Великая война, Гражданская война, ор революций, дикие пляски цветного террора, жизни, размолотые в бурую хлябь. Острые блики солдатских штыков, свистящие лезвия шашек, рубище прошлого, углами заваленный горизонт, апокалипсис будущего.

Они пугали, завораживали, пронзали, прожигали насквозь. Глаза Троцкого были необычными, чертовски необычными.

Анненков запомнил, зарифмовал их линиями, штрихами, гранями, углами изрубленного горизонта. Правый зрачок рассечен лезвиями, левый ножом врезается в душу. Карандашный портрет Льва Троцкого — талантливая работа. Чертовски талантливая.

Но художника вызвали к Троцкому не за этим.

В 1923 году в Москве готовили выставку к пятилетию Красной армии. Организаторы рыскали по столице и Петрограду, искали портретистов, знающих толк в искусстве пропаганды. Анненков — прекрасная кандидатура. Проверенный мастер, работящий, «почти свой». Ему выдали заказ: нужен масштабный убедительный живописный портрет товарища Троцкого. «Сможете?» — «Непременно. Сию же минуту». И юркий Юрий Павлович мчится в Москву, в штаб председателя Реввоенсовета. Миновав кордоны охраны и отметив про себя молодцеватость часовых, художник оказался в тихом благородном кабинете «красного Бонапарта».

Анненков много слышал о нем, и плохого, и хорошего. Знакомые отмечали его ум, артистичность, хитрость и высокохудожественную жестокость. Говорили между прочим, что он превосходно разбирается в искусстве, любит Пикассо, а Матисса не жалует. Еще говорили, что он невысокий, и потому называли «меньшевиком». Анненков готовился увидеть жестокого карлика-интеллектуала.

Юрий Павлович впрыгнул в кабинет. Навстречу поднялся председатель Реввоенсовета — энергичный, огненный, крепкий, среднего роста, прекрасно сложенный, превосходно одетый. В стеклах его пенсне боязливо затрепетало съеженное отражение художника. Справившись со страхом и трепетом, Анненков присел по команде вождя и стал работать — карандашом, но больше языком. Говорливость расковывала модель и его самого. Он говорил, разбавлял речь шутками. Троцкий позволял себя рассмешить, остроумно отвечал. Об искусстве уже беседовали свободно, без кабинетного официоза.

Лев Давыдович, погрузившись в бурое скриплое кресло, тихо вспоминал о «парижской школе», галереях, бульварах, натурщицах, и маслянистые блики пенсне вторили его мягкой полуулыбке. После была представлена хорошо отрепетированная речь об искусстве и революции, о Давиде, Жерико и Делакруа.

Анненков восторгался умом собеседника, не забывая подбросить пару уголков в почти сформированный образ. Распрощались по-дружески. Юрий Павлович не без удовольствия отметил, что за 20 минут сеанса председатель Реввоенсовета стал ему «личным знакомым».

Это была первая и отнюдь не последняя встреча. Художник регулярно наведывался в ставку «красного Бонапарта» в Архангельское — делать наброски. Сеансы проходили в приятных разговорах с «личным знакомым». Троцкий говорил, Анненков рисовал, потом прощались, потом встречались вновь. В итоге были созданы три карандашных «бюста». Один из них — тот самый, чертовски талантливый. Это были подготовки для масштабного живописного портрета председателя Реввоенсовета. Его Анненков писал уже в Москве.