Мода как культурный перевод. Знаки, образы, нарративы

Поэтому всегда существовала тесная связь между модой как системой, сосредоточенной в крупных столицах, таких как Лондон и Париж, и как производством товаров и знаков за пределами западного мира. В этом другом мире, то есть в незападных странах, одетое тело тоже не рассматривается как всегда равное самому себе в силу якобы «традиций» или верности культуры своим «истокам». Даже те предметы одежды, которые мы ошибочно считаем наиболее традиционными и неизменными, например кимоно и сари, на самом деле меняются вместе с модой и вкусами. Поэтому в области моды здравому смыслу долгое время мешал ориентализм, как его понимает Эдвард Саид (Саид 2006), сейчас ставший объектом постколониальной критики (Puwar & Bhatia 2003; Segre-Reinach 2006).

Гаятри Спивак применила эту оптику и к моде, обратившись к творчеству Рей Кавакубо. Родившаяся в 1942 году, дизайнер попала в поле зрения западной прессы в Японии в начале 1980‑х, когда ее воспринимали сквозь призму логики отношений между «традицией» и «современностью», причем первую олицетворяла Япония, а вторую – евро-американская культура. Спивак цитирует статью, напечатанную в 1984 году в либеральном издании Village Voice (Spivak 1999: 338), где дизайнер наделяется такими эпитетами, как «суровая», «независимая», «склонная к минимализму» и так далее, то есть охарактеризована через стереотипные представления о ее культурной идентичности/инаковости: она «такая, но не такая, как „мы“», «другая, но не другая» (Ibid.: 340). По словам Спивак, такой язык позволяет выстроить убедительный нарратив, предъявляемый как «истина культуры».

«Этнизация» азиатских и африканских стилистов и модельеров, «экзотизация» некоторых вестиментарных знаков и изобретение «этношика» – способы уйти от темы культурного перевода и рассматривать ее с позиции релятивизма, предполагающей, что «традиционные костюмы» и «современная мода» – непроницаемые сущности, такие же самодостаточные, как «оригинал» и «копия», «исходный текст» и «перевод», «Запад» и «Восток». Чоу замечает:

Подлинный культурный перевод возможен только в том случае, если мы уйдем от кажущихся бесконечными, но в действительности схематичных вариаций двух терминов, «Востока» и «Запада», «оригинала» и «перевода», и вместо этого будем рассматривать обе стороны как полноценных, материалистичных и, по всей видимости, одинаково испорченных, в равной мере вырождающихся участников современной мировой культуры» (Chow 1995: 195).

Поэтому трудно выявить механизмы перевода, стоящие за «реальной» модой. Существуют скрытые стереотипы и классификации, порой даже бессознательно пропитанные предубеждениями, к которым мы так склонны. Именно тогда одежда становится языком – если воспользоваться метафорой Барта, – к которому мы и должны обращаться: к одетому телу как средоточию сложно устроенного взаимодействия знаков, влекущему нас посредством текстов, визуальной культуры, нарративов. На следующих страницах я постараюсь опираться именно на такие языки.

Юг

Для кого-то мы всегда будем Югом, и всегда есть кто-то, для кого мы на севере. Когда мы стали воспринимать окружающий нас мир, где мы живем изо дня в день, в планетарном масштабе, а не как небольшое сообщество, эта мысль стала трюизмом. В своей простоте она рисует Юг как нечто радикально другое и нечто, «сущность» чего невозможно объяснить. Эта метафора, которую можно использовать бесконечно, наполняя ее новыми смыслами.

Образ, появившийся благодаря постколониальной критике, в последние десятилетия все глубже проникающей в западную гуманитарную мысль, изменил теоретический взгляд на отношения между центром мира (Севером) и его периферией (Югом). Собственно говоря, термин «постколониальный» означает не просто то, что начинается после колониализма. Дело не только в историческом событии освобождения некоторых государств из-под власти крупных европейских держав: Англии, Франции, Португалии, Испании, Голландии и Италии, как было в ХX веке с Африкой. Постколониализм – это условие мысли и действия. Йен Чемберс заметил, что постколониальное «предполагает непрерывное противостояние колониальному наследию и его воздействию на настоящее» (Chambers 2017: 18).