Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития

В то время как Соул стремился найти баланс между демократией и благосостояниям, Чейз был готов полностью исключить политическую сферу из уравнения. Участие в политической жизни мало что значило для Чейза, который делал упор на экономическую организацию и производительность. Чтобы оправдать отсутствие политических свобод в СССР, он часто приводил в пример историю и культуру России, считая их бесплодной почвой для развития демократических институтов. Он выразил этот аргумент с опорой на идею национального характера, перечислив черты, которые делали русских плохо приспособленными для индустриального общества. Русские – «наивный и простой народ», писал он, склонный к приступам уныния. Однако более важным для экономистов было отсутствие у русских дисциплины. Ленивые и непоследовательные, они все еще придерживались «древних трудовых привычек Востока» [Chase 1928a: 38; Chase 1928c: 185; Chase 1928b: 50]. «Главное, что должен понять приезжающий туда, – читал Чейз лекцию аудитории в Ассоциации внешней политики вскоре после своей поездки в 1927 году, – это то, что Россия находится на Востоке»[338]. Для преодоления русской апатии потребуется нечто большее, чем просто централизованное планирование; для этого необходимо усиленное давление со стороны государства. Чейз утверждал, что русским рабочим требуется «метод убеждения», отличный от применявшегося для американских, которые отвечали на призыв «бога денег». Этот метод, как он ясно дал понять в другом месте, не относится к страху перед потерей работы, а, скорее, к страху перед потерей жизни[339]. По мнению Чейза, советская модернизация имела целью бороться за преодоление природы русских – насильственно, если это необходимо.

Эти неблагоприятные черты, намекнул Чейз, были особенно заметны среди крестьянства. Он изобразил крестьян как живущих вневременным и примитивным существованием, неизменным со времен их далеких предков. Они столкнулись с годами голода, в течение которых они «голодали сотнями тысяч» и радовались случайным хорошим годам, в которые они «ели немного меньше черного хлеба [то есть больше белого хлеба], плясали в деревнях <…> и повышали [уровень] рождаемости». Даже революции 1917 года были лишь кратким перерывом в этом «вечном ритме». Но советские лидеры намеревались изменить ход времени, безжалостно, если потребуется, и Чейз притопнул в знак согласия.

Чейз был далеко не единственным, кто считал русских чужаками в современном мире. Многие наблюдатели отмечали отсутствие у крестьян чувства времени и невнимательность к деталям. Другие подчеркивали отсутствие у них бдительности, из-за чего работа на заводе могла быть для них опасна. «Чтобы вплести их в промышленную ткань», как выразился экономист Карл Шольц, потребовался бы прочный ткацкий станок, способный справиться с неприятными препятствиями[340]. Чейз выражал мало сочувствия препятствиям на пути создания индустриального общества, полностью основанного на культуре, дойдя до того, что одобрил насилие:

Я не особо встревожен страданиями класса кредиторов, проблемами, с которыми неизбежно столкнется церковь, ограничениями на определенные виды свободы, которые должны возникнуть, ни даже кровопролитием переходного периода. Лучший экономический порядок стоит небольшого кровопролития [Chase 1932: 156].