Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития

Как русские приобрели эти черты характера? Здесь аргумент Каунтса оказался заимствован из другого хорошо развитого представления о русском характере: идеи о том, что их сформировала земля. Каунтс так твердо верил в топографические истоки русского темперамента, что большую часть своего путешествия длиной в 10 000 км потратил на поиски обширных русских равнин, которые, как он слышал, имели ключевое значение для русского характера. Каунтс, скорее всего, позаимствовал эту теорию из трудов географа Йельского университета Эллсворта Хантингтона, чья книга «Цивилизация и климат» объединила климатогеографический детерминизм Монтескье с убеждениями американских социологов. Хантингтон объяснял природу русских – особенно вялость и пассивность – топографическим «однообразием» страны. Или, по словам историка из Колумбийского университета Дж. Бартлетта Бребнера, одного из «трех мушкетеров» Чейза: «Плоские земли <…> ведут к спокойной жизни»[363] [Brebner 1928: 4]. Игнорируя строго сформулированные предупреждения своего друга, критически настроенного историка Чарльза Бирда, Каунтс упорно использовал географические особенности для описания национальных черт [Dennis, Eaton 1980: 4–5; Counts 1930a: 148].

Поиски Каунтсом «обширных однообразных равнин», которые определили русский характер, ни к чему не привели. Он в шутку предположил, что, возможно, равнины были отменены пятилетками [Counts 1930a: 148]. Каунтсу следовало бы серьезнее относиться к своим шуткам; его аргумент подразумевал, что русские национальные черты (сформированные равнинами) могут быть преодолены пятилетними планами. Если бы планирование устранило недостатки русских, их огромный потенциал мог бы быть реализован. Славяне, писал Каунтс, обладают «всеми способностями, необходимыми для построения великой индустриальной цивилизации»; задача состояла в том, чтобы использовать «запас талантов» русских, который Каунтс назвал самым большим «среди белокожих рас». Но использование этого резерва потребовало бы технических возможностей индустриализма. Индустриализация уже помогла современным странам покорить свою природу; она могла бы сделать то же самое в России. Однако до этого момента страна будет оставаться «цивилизацией земли и стихий» [Counts 1932: 45, 50; Counts 1931b: 298; Counts 1930a: 139]. Национальный характер не препятствует индустриализации, хотя и усложняет этот процесс.

Точно так же состояние русского крестьянства не является врожденным, а зависит от обстоятельств. Каунтс утверждал, что существует «идеальная корреляция между условиями жизни и степенью просвещения». Таким образом, искоренение бедности русских также привело бы к ликвидации культурной отсталости. Хотя крестьяне были «приучены к лишениям», улучшение условий их жизни позволило бы им перерасти свой характер. Как и Дьюи, Каунтс понимал плоды индустриализма в широком смысле. В течение одного поколения, предсказал он, старый крестьянин «исчезнет, и его место займет крестьянин нового типа, воспитанный <…> с другой жизненной философией». Индустриальное общество означало бы конец национальной самобытности [Counts 1930а: 50, 142–143, 184, 223; Counts 1932: 217].

Каунтс высоко оценил советские усилия по уничтожению остатков русского характера (если не его предполагаемых географических причин), едва ли ограничиваясь учебными заведениями. Он описал большинство изменений, которые увидел, с точки зрения их вклада в создание новой психологии, подходящей для производственной жизни. Каунтс утверждал, что одной из важнейших предпосылок создания интегрированного общества является психологическая. В частности, индустриализм предполагает ликвидацию глубоко укоренившихся «индивидуалистических традиций» крестьян. Он утверждал, что индустриальное будущее требует не индивидуализма, а интеграции. Согласно наблюдениям Каунтса, советское правительство уже предпочитало коллективные предприятия частным. Но проблема была глубже: коллективная экономика способствовала бы построению общества, гораздо более интегрированного, чем это возможно при капитализме [Counts 1931b: 83, 295, 317]. Таким образом, социалистическая экономическая организация заключалась не только в эффективности (как настаивали Чейз и технократы), но и в коллективном обществе.