Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития

Несмотря на некоторые внутренние разногласия – были ли крестьяне индивидуалистами или коллективистами? Коренилась ли проблема с коллективизацией в крестьянском упрямстве или в некомпетентности? – все эти пятеро журналистов предложили объяснения пятилеток, начинавшиеся с крестьянских черт пассивности и выносливости. Подобные темы также нашли отклик за пределами этой небольшой, но влиятельной группы. Даже кроткий профессор Сэмюэль Харпер, вряд ли склонный к репортерским заявлениям о цинизме, дал пятилетнему плану название «Строить, пока не станет больно». И когда немецкому репортеру Полу Шефферу после короткой поездки домой было отказано во въезде в Россию, Харпер обвинил в этом не советскую цензуру, а чрезмерную мягкость Шеффера. Немец был, по словам Харпера, «слишком чувствителен по темпераменту, чтобы выдержать насилие и несправедливость, сопровождающие революционные движения» [Harper 1931b: 2778][421]. В отличие от грубого приема Шеффера (как со стороны советских чиновников, так и со стороны коллег-журналистов), рецензенты высоко оценили те книги, в которых признавались издержки советской индустриализации. В этом плане особое признание получила работа Хиндуса. Брюс Хоппер утверждал, что формулировки Хиндуса резонировали со «всеми, кто слушал отчаянный плач темных людей, которых насильственно трансформируют в России». Один социолог так выразил свое признание работы этого наблюдателя: «Сочинения Хиндуса настолько хороши, – говорилось в обзоре, – что можно почувствовать реальные страдания людей»[422]. Из всех проблем с пятилетними планами, по мнению американских экспертов, человеческие издержки занимали одно из последних мест.

Эти высокие затраты также можно объяснить тем, что Россия и русские имели «азиатские» тенденции. Перечень приписываемых русским азиатских черт со временем мало изменился, хотя к 1920-м годам они были более тесно связаны с дискуссиями о модернизации. Уолтер Дюранти широко применял понятие «азиатской России», поместив его в центр своей аргументации. «Большинство иностранцев, которые приезжают в Россию, – назидательно объяснял Дюранти, – не понимают, что Россия азиатская страна». Поэтому неудивительно хвастовство Дюранти, что за три месяца в Китае он узнал о советской жизни больше, чем за шесть лет в Москве [Duranty 1935: 271–272]. Чем была для Дюранти Азия? Азия означала фатализм, мистицизм, двуличие, деспотизм и насилие. Дюранти настаивал на том, что его акцент на отличиях русских от жителей Запада не подразумевает неполноценности: «Россия и русские, как и русская логика, другие, но тот факт, что они отличаются, не означает, что с ними что-то не так» [Tuckerman 1934: 190]. Однако бо́льшая часть его работ противоречит этому утверждению.

Уникальные особенности России, предполагал Дюранти, определили форму и в конечном счете судьбу советской идеологии и институтов. Революция 1917 года, согласно этому аргументу, устранила «европейский лоск» царизма, позволив «сущностной русскости» прорваться снизу в виде большевизма. Марксистская экономическая доктрина была изменена, по словам Дюранти, для удовлетворения «расовых потребностей России <…> [которые] странны, своеобразны и являются по сути более азиатскими, чем европейскими». Эти расовые потребности объясняли популярность централизованного планирования в Советском Союзе. Этот план, писал Дюранти к началу его второго года, будет успешным, потому что он «послужит эзотерическим стимулом для людей, глубоко укорененных в мистицизме». Когда первая пятилетка подходила к концу, он добавил, что «русские, невежественные или мудрые, питают позитивную страсть к планам» [Tuckerman 1934: 186–187, 362, 178]. Если Торстейн Веблен и его последователи-технократы восхищались процессом планирования за его навязывание рациональности, то Дюранти выразил противоположное мнение: планирование апеллировало к врожденному иррационализму и мистицизму русских.

Дюранти и другие журналисты объясняли политическую жизнь в России, особенно ее склонность к деспотизму, с точки зрения характера. Дюранти увидел причины распространения большевизма в фатализме. Он предположил, что, как только Ленин взял инициативу в свои руки, русские просто приняли его видение как свою судьбу. Деспотизм Сталина, аналогичным образом, был в конечном итоге следствием мнимой азиатской природы России: «с ее древней азиатской тягой к массовым действиям при абсолютном правителе, чье слово – закон», Россия была плодородной почвой для правления Сталина [Tuckerman 1934: 228–229, 187–188, 219]. В то время как Сэмюэль Харпер предполагал, что Азия подразумевает коллективизм, сам Дюранти предпочитал более зловещие тенденции, такие как предрасположенность к насилию, обману и тирании [Harper 1935: 139].