Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития

Даже Морис Хиндус, этот ярый сторонник всего крестьянского, в плачевном состоянии сельского хозяйства в России винил крестьянство. Он высоко оценил действия советских властей в эпоху НЭПа по расширению кругозора крестьянина, наделению сельских жителей голосом и энергией в делах на местах, а также приобщению их к миру за пределами этих мест. «Под его грубой древней внешностью, – восхищался Хиндус, – скрывалось изменившееся и сияющее человеческое существо». Подзаголовок одной из его статей 1927 года эффективно резюмировал его взгляды: «Возрожденный русский крестьянин: робкое, но анархичное существо, которому революция помогла заявить о себе». Хиндус связывал изменения в поведении крестьян с приходом к власти большевиков: «Революция медленно, но безжалостно выводит его [крестьянина] из его застарелой инертности» [Hindus 1928: 298–300; Hindus 1926b: 140]. Коллективизация, согласно этому мнению, была одной из попыток большевиков спасти крестьян от их собственных худших черт.

Луис Фишер, настороженно относившийся к крестьянскому консерватизму, особенно оценил восторг Мориса Хиндуса по поводу трансформации русского крестьянства. Рецензируя книгу Хиндуса «Красный хлеб», Фишер хвалил не только ее описание сельской жизни – «книга пахнет землей и пóтом русской деревни», – но и ее утверждения о переориентации человеческого поведения. «Если вы думаете, что человеческая природа не может измениться, – смело заявлял Фишер, – прочитайте книгу Хиндуса». Фишер пришел к выводу, что книга достаточно убедительна и Хиндус «оказал большую услугу революции», продемонстрировав, что «коллективизация имеет непосредственные преимущества перед мужицким земледелием» [Fischer 1931: 587]. Коллективизация в контексте более широких целей пятилеток положила начало тому, что Фишер назвал «героическим этапом революции»[415]. Русская деревня 1920-х годов «была настолько непродуктивной и непрогрессивной, настолько неграмотной в культурном и сельскохозяйственном отношении, что почти любое изменение было бы изменением к лучшему». Наиболее вредоносные недостатки сельской местности связаны с особенностями ее жителей. Знаменитое русское терпение, утверждал Фишер, является не добродетелью, а «одним из худших проклятий этой страны». Только под угрозой коллективизации, заявлял он, русская деревня изгонит «славянскую медлительность» во имя нового бога, «выполнения плана». Фишер надеялся преодолеть «бычью невозмутимость», с которой крестьяне принимали свою участь [Fischer 1932a: 493; Fischer 1935b: 166, 132, 206].

Юджин Лайонс, который мало в чем соглашался с Фишером, все же нашел с ним общую почву (или скорее пастбище): использование метафор о домашнем скоте. В воспоминаниях Лайонса его сетования на «животное безразличие» русских были сформулированы в терминах, сходных с терминологией Фишером. Русские крестьяне были народом «запуганных быков», столкнувшимся с резкими изменениями в ходе коллективизации. Лайонс осудил «неизменную привычку не роптать, фаталистическое подчинение страданиям и тирании, необычайную кротость» у русских [Lyons 1937a: 491, 450; Lyons 1971: 107]. Другие русские черты помогли определить советскую экономическую политику. Отсутствие у русских «дисциплины, эффективности и скорости» требовало все более жестких форм стимулирования и принуждения. Говоря простым языком, тенденция «драматизировать обыденность» наряду с ненормальным увлечением цифрами, утверждал Лайонс, сформировала содержание и стиль пятилеток [Lyons 1932: 5; Lyons 1937a: 232][416].