Уильям Генри Чемберлин использовал аналогичные формулировки и логику при описании пятилеток и их влияния на русское крестьянство. Он, как и Фишер, упоминал славянскую «медлительность» и пренебрежительно отзывался о трудовых привычках крестьян. Чемберлин возмущался романтическими изображениями русского крестьянина как «таинственного идола в дубленке из овчины». Его репортажи были далеки от риска идеализации крестьянства. Например, в одной статье Чемберлин сопоставил крестьян и овец не с точки зрения одежды, а с точки зрения характера: коллективизация может увенчаться успехом, утверждал он, потому что по своей «овечьей» природе крестьяне последуют за несколькими лидерами в коллектив [Chamberlin 1929: 477; Chamberlin 1930a]. В другом месте он подчеркивал пассивность крестьян; они, как правило, были «спокойны» и «лишены предпринимательской жилки», их поведение было «ленивым и безучастным». Чемберлин надеялся, что планы смогут восполнить отсутствие инициативы, привив – или, при необходимости, установив – «способность к постоянной, сосредоточенной работе, которая до сих пор никогда не была заметной чертой национального характера»[417]
. Утверждая, что такие недостатки увеличивали издержки советской политики, он призывал найти баланс между средствами и целями. Он высоко оценил таких аналитиков, как Брюс Хоппер, которые «не преуменьшали огромное напряжение и лишения, ставшие неизбежным сопровождением погружения в ускоренную индустриализацию в России» [Chamberlin 1931d: 973]. Но черты русского характера могли бы сыграть на руку советским планировщикам. Чемберлин утверждал, что «покорность» русских крестьян привела к тому, что они безропотно приняли советскую политику и смирились с трудностями и плохими условиями жизни. Легендарная выносливость русских, таким образом, позволила продолжать планирование [Chamberlin 1934e: 13; Chamberlin 1933a: 463; Chamberlin 1931a: 44].Если Чемберлин смирился с издержками советской индустриализации, списав их на врожденную выносливость, то его коллега Уолтер Дюранти излагал свои мысли в более торжественном тоне. Тот факт, что большевики требовали, чтобы крестьяне работали до смерти, не был неожиданностью для повидавшего многое на войне Дюранти. «Это жесткая и кровавая доктрина», – признал он, но «они суровый народ, а Россия – суровая страна». Больше всего в связи с коллективизацией его заботило то, что ее сторонники могут пострадать от «потери самообладания», до того как доведут процесс до завершения[418]
. Он поддерживал радикальные и насильственные перемены из-за того, что был склонен высмеивать русское крестьянство. Как и Чемберлин, он отвергал тех, кто верил описаниям Толстого или Достоевского о «душевных» крестьянах. Эти вымышленные персонажи мало походили на «темные, неграмотные массы», составлявшие основную массу русского населения. Описывая русского крестьянина, Дюранти предпочел Толстому Горького. Горький, близкий друг большевиков, уничижительно описывал крестьян как «китайских варваров… нецивилизованных… полудиких» и даже антиинтеллектуальных[419]. По крайней мере по оценке Дюранти, дикие крестьяне смогли внести свой вклад в планы только посредством собственного страдания.Идеи об экзотической России так часто появлялись в американских трудах, что привели к редкому случаю согласия между советским Комиссариатом иностранных дел и заклятым врагом Советского Союза Троцким. В обычном репортаже об освещении американских новостей один сотрудник пресс-службы НКИД высмеял зависимость Дюранти от «избитого мотива» про «восточный склад души русских». В следующем году Троцкий выступил с осуждением американских репортеров за то, как они объясняли рост насилия в СССР. Он особо упомянул человека из «New York Times» в Москве: «Нет, господин Дюранти говорит нам, что это не сумасшедший дом [в СССР], а “русская душа”»[420]
. Действительно, сильная зависимость от понимания России как экзотической страны – особенно у Лайонса, Чемберлина и Дюранти – определила важный компонент американских взглядов на советское планирование.