Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития

Юджин Лайонс аналогичным образом предложил рассматривать сталинизм как особую азиатскую форму правления. В отличие от чисто азиатской России, как ее видел Дюранти, в России, по Лайонсу, существовало внутреннее напряжение между европейскими и азиатскими элементами. Таким образом, восхождение Сталина представляло собой победу восточных элементов над западными. Результат был отчетливо восточным: «азиатская диктатура», установившая особый тип «азиатского ужаса» в форме политических репрессий [Lyons 1971: 31, 159; Lyons 1948: 272].

Уильям Генри Чемберлин разделял многие взгляды Дюранти и Лайонса о политических последствиях якобы азиатской природы России. Как и Лайонс, Чемберлин видел Россию разрывающейся между востоком и западом:

Россия всегда стояла одной ногой на каждом из двух континентов, не принадлежа определенно ни к одному из них. Ее культурные формы и устремления были европейскими. Ее правительство и уровень жизни наводят на мысль об Азии. Этот дуализм не был устранен [в последние годы]; в некоторых отношениях он усилился в результате изменений, вызванных революцией [Chamberlin 1934e: 10–11, 253, 435; Chamberlin 1934d: 420].

И все же он давал понять, что именно восточные тенденции господствовали в сталинском СССР, который повернул к «восточному деспотизму». Версия этой концепции, предложенная Чемберлином, отождествляла деспотизм с действиями «в количественном отношении, противоположными качеству», склонностью, реализованной «величественно азиатской» советской системой с ее «миллионами жертв». Другими словами, азиатские общества ориентированы на массы, они тиранические и жестокие [Chamberlin 1934e: 157; Chamberlin 1940b: 106–107].

Если Россия и была склонна к насилию и лишениям, русские по крайней мере (по мнению американских журналистов) привыкли платить эту цену. Действительно, у них, казалось, был к этому особый талант. Чемберлин утверждал, что «азиатские» черты, такие как общее «безразличие к страданиям» и «стойкая жизненная сила», означали, что крестьяне смогут противостоять многочисленным трудностям первой пятилетки [Chamberlin 1931a: 42; Chamberlin 1934f: 505]. (Чемберлин также определил многие другие аспекты крестьянской жизни как азиатские: от одежды до заключения браков по договоренности и методов ведения сельского хозяйства [Chamberlin 1925: 83; Chamberlin 1931b: 43–44, 55–57].) Но среди наиболее важных азиатских черт Чемберлин отмечал пассивность и фатализм. Например, в одной статье 1925 года отмечались «вялость и апатия» крестьян в период НЭПа. Ситуация немного улучшилась с коллективизацией, когда под влиянием «восточной фаталистической философии» крестьяне делали то, что им говорили, без особого энтузиазма или энергии [Chamberlin 1925: 87; Chamberlin 1931b: 55, 223]. Кроме того, фатализм русских помог им выстоять в трудные времена. По словам Дюранти, русские были настолько фаталистичны, что во времена кризиса они выдерживали «пассивное страдание <…> [как] всеобщее правило» [Tuckerman 1934: 29][423]. Независимо от того, связывали ли западные наблюдатели фатализм с врожденными славянскими чертами или с якобы азиатскими, выводы были одинаковы: лучше всего русские могли бы способствовать советской модернизации, перенося ее трудности.