Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития

Другие способы понимания советской политики также преуменьшали русский контекст. Например, в двух наиболее значимых анализах начала 1950-х годов советская политика изучалась с точки зрения требований власти. Социолог Баррингтон Мур описал цели своей книги «Советская политика – дилемма власти» (1951) с точки зрения ее вклада в социальную теорию. Он надеялся пролить свет на «социальное поведение и институты», а также «взаимосвязь между различными аспектами существующей социальной системы». Вторичная цель книги, продолжил он, состояла в том, чтобы «проверить преобладающие общие теории, касающиеся роли идей в организованном человеческом поведении». Советский Союз был просто интересным примером в более крупном проекте по анализу компонентов и функций человеческих обществ. Исследование Мура показало, что большевистская идеология, которая содержала как антиавторитарные, так и авторитарные элементы, отказывалась от первых по мере прихода к власти. Сохраняя некоторые из своих прежних формулировок о политическом участии и социальном равенстве, большевики, находящиеся у власти, с готовностью использовали практику абсолютного контроля. Осуществление власти и существование неравенства, продолжал Мур, были необходимы для управления современными промышленными государствами и требовали утраты ведущей роли их прежних «утопических» убеждений [Moore 1951: 1–2]. В выводах своей работы Мур призывал к сочетанию идеологического акцента с социологическим. Идеи большевиков изменились в результате прихода к власти, а также их стремления стать промышленной страной. Как только это произошло, Советский Союз, как и другие современные страны, стал формироваться силами современной жизни.

Сосредоточившись на власти, ученые часто отвергали представления о национальном характере как ненаучные. Гарвардский политолог Мерл Фейнсод, например, явно отвергал национальный характер. В своей книге, ставшей стандартом в данной дисциплине, «Как управляют Россией» (1953), он высмеивал довод о том, что «в русской душе есть какая-то мистическая субстанция, которая порождает подчинение». Вместо этого он призвал к новым научным усилиям по определению структуры тоталитарных государств. «Проблема происхождения коммунистического тоталитаризма слишком сложна, чтобы ее можно было решить с помощью импрессионистских суждений о русском национальном характере», – настаивал он [Fainsod 1953: 3–4, IX].

Интерес к деятельности советской власти, как показал Фейнсод, также возник в результате изучения Советского Союза как примера тоталитарности. Это хорошо используемое дополнение к концептуальному инструментарию общественных наук выделяет структурные сходства по сравнению с национальными различиями. Ханна Арендт использовала эту концепцию наиболее всесторонне, предложив мощную теорию тоталитаризма – «радикального зла», манипулирующего атомизированным и вырванным с корнем обществом, – которая принесла сомнительную пользу для объяснения советской политики. Несмотря на ее претензии на универсализм, она предложила мало систематических сравнений [Арендт 1996; Canovan 1992; Whitfield 1989, ch. 4–5]. Карл Фридрих, один из самых энергичных академических пропагандистов этой новой категории, разработал перечень социологических тенденций, которые определяли тоталитарные общества: официальная идеология; единая партия преданных последователей; «почти полная монополия на контроль» как над оружием, так и над средствами связи; и «террористический полицейский контроль». Фридрих уклонился от попыток описать конкретные исторические истоки тоталитарных обществ, настаивая вместо этого на том, что они были «исторически особыми», но «почему они такие, какие они есть, мы не знаем» [Friedrich 1954]. Интеллектуальная сила этой категории проистекала из ее сосредоточенности на институциональных сходствах в настоящем. Этот фокус, однако, оставлял мало места для обсуждения истории, будь то исторические силы, приведшие к такому типу общества, или эволюция тоталитарных обществ[586].