Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития

Из научных дебрей вышла похожая радеющая за общность книга социолога русского происхождения Питирима Сорокина «Россия и Соединенные Штаты» (1944). В ней собран впечатляющий набор аргументов в пользу того, что российское и американское общества должны были стать союзниками, а не врагами. Аргументы включали биологические утверждения о том, что расовые различия между русскими и американцами незначительны. Сорокин также привел, подобно Мид и Бенедикт, культурно ориентированные аргументы о «конгениальности американского и российского менталитетов». Наконец, он осветил социологический аргумент, который получит еще большее значение в послевоенную эпоху: представление о том, что советское и американское общества сводятся, наряду со всеми другими «высокоиндустриальными обществами», в общий тип современного общества [Sorokin 1944: 48, 55–62, 208]. Решимость Сорокина воплотить столь широкий спектр идей в своем призыве к послевоенному американо-советскому союзу, возможно, показывает, почему было мудрым решением назначить его директором Исследовательского центра по альтруистической интеграции и творчеству (англ. Research Center in Altruistic Integration and Creativity) при Гарвардском университете [Simpson 1953; Johnston 1995, ch. 6]. Сорокин свел воедино партикуляристскую и универсалистскую системы. Таким образом, книга «Россия и Соединенные Штаты» стала поворотным пунктом в американской мысли об СССР, совмещая аргументы о национальном характере и общие теории об индустриальных обществах. Но последние вскоре стали доминировать.

Концептуальные инновации послевоенной американской науки прежде всего заключались в разработке универсальных теорий социального поведения. Распутывание различных концептуальных новшеств представляло собой серьезную проблему. Объяснения, основанные на идеологии и власти, накладывались на объяснения, основанные на модернизации и тоталитаризме. Тем не менее эти идеи получили широкое распространение в 1950-х годах, и все они помогли отодвинуть понимание национальных различий от партикуляризма. Целью было не определить точные категории, а показать, как каждая из этих концепций подчеркивает универсальные атрибуты современных обществ и опровергает мнения более ранних наблюдателей, которые сосредоточились на уникальных русских качествах СССР.

Определение Советского Союза как сформированного преимущественно за счет его официальной политической идеологии уменьшило значимость в СССР русского наследия. Как отметил Уолтер Липпман в своей критике статьи «X» Кеннана, вопрос заключался в том, был ли Сталин наследником Ленина или царя Петра. Многие эксперты по России, которые ранее подчеркивали петровское наследие, в 1940–1950-х годах начинают подчеркивать ленинское. Бывшие партикуляристы, такие как дипломат Чарльз Боулен и историк Джеройд Тэнкьюрей Робинсон, определяли советскую идеологию как главный фактор, формирующий советское поведение в международных делах. В конце 1945 года Боулен и Робинсон стали соавторами политического предложения, в котором рассматривались многие из тех же вопросов, которые восемнадцать месяцев спустя будут рассмотрены в статье «X» Кеннана. Предлагая существенно иной набор рекомендаций – больше ориентированных на гибкий американский ответ, способный адаптироваться к изменениям в советской политике, – меморандум Боулена – Робинсона разделял утверждение статьи «Х» о том, что советская политика является порождением коммунизма, а не русского характера. На самом деле в их письме почти отсутствовала двусмысленность статьи «X» на этот счет. Советская агрессия, писали они, не была пережитком враждебности России к иностранцам, а проистекала из «марксистской идеологии неизбежного конфликта». Аналогичным образом, советская подозрительность в дипломатических отношениях была отчасти сформирована «официальной советской идеологией совершенно особого характера» [Bohlen, Robinson 1977: 394–395; Messer 1977]. Советскую политику определял коммунизм, а не характер.