Работая в «The Freeman», Робинсон поступил в Колумбийский университет, где получил степень бакалавра (с задержкой из-за военной службы) и начал программу аспирантуры по истории России. В начале 1920-х годов он продолжал курсировать, в интеллектуальном смысле, между Гринвич-Виллидж и университетом. Он писал для небольших журналов Гринвич-Виллидж, а также для научных печатных изданий. В выпуске журнала «Political Science Quarterly» за 1922 год Робинсон предложил широкую интерпретационную основу для изучения истории России. Перечитывая ряд недавних работ о большевизме, он отметил, что интерес общественности к будущему Советской России препятствовал анализу ее прошлого. Он призвал к более историчному взгляду на события в России, требуя, чтобы «коммунистический эксперимент» понимался «в первую очередь [как] проблема прошлого России». Советское настоящее, утверждал он, многим обязано русскому наследию и традициям. Робинсон также призвал к «децентрализации» истории России. Русская революция была не просто политической, утверждал он, но могла рассматриваться как четыре «отдельные революции»: аграрная, промышленная, торговая и политическая. В каждой сфере революция начиналась с деструктивной фазы, а затем переходила к конструктивной. Робинсон уделил особое внимание аграрной и промышленной революциям. В первом случае он определил «коммунизм деревни», который он тщательно отделял от большевистского коммунизма, как доминирующую силу в сельской жизни. Возможно, в будущем, надеялся Робинсон, этот сельский коммунизм сможет стать «конструктивным принципом аграрной революции». Промышленная революция, напротив, не имела четкого направления для своей конструктивной фазы. Хотя разрушение старого городского промышленного порядка произошло быстро, у него не было очевидного пути «естественной реконструкции». Поэтому городская Россия нуждалась в «промышленной диктатуре, которая не позволила бы развалиться всей структуре городского общества». Робинсон проводил различие между этой формой диктатуры, организованной через советы местного уровня, и «политической диктатурой» большевиков над целой страной [Robinson 1921b: 454–455, 457, 465].
По мере того как Робинсон совершал свой путь от интеллектуала из Гринвич-Виллидж к научному эксперту, его работа все больше перекликалась с «Новой историей» – подходом, который тогда царил в Колумбийском университете. Как отмечал в своем манифесте 1912 года Джеймс Харви Робинсон (не родственник), «новые» историки выходили за рамки высокой политики и обращались к повседневной жизни, свободно заимствуя для этого методы других общественных наук. «Новые» историки также уделяли особое внимание недавним событиям и стремились применять исторические знания в интересах «улучшения положения человечества» [Robinson 1912: 21]. Влияние Джеймса Харви Робинсона в Колумбийском университете сохранялось еще долго после его отъезда в 1919 году, поскольку его ученики и почитатели доминировали на факультете в течение следующих десятилетий. Научный руководитель Джеройда Робинсона Карлтон Дж. Х. Хейс был студентом и близким другом Робинсона-старшего; большинство других наставников молодого русиста также были в лагере «Новой истории». Кроме того, двое Робинсонов, возможно, поддерживали прямой контакт через общих друзей в «The Dial»; оба писали для этого журнала[304]
.Джеройд Робинсон с энтузиазмом воспринял высокие профессиональные стандарты «новых» историков. Он выражал растущую озабоченность касательно состояния русистики в Америке. Общественный интерес к делам в России, предупредил Робинсон славистов, собравшихся на встрече АИА в 1924 году, может нанести ущерб исторической науке. Подчиняя прошлое настоящему, те, кто интересовался текущим положением в России, с большей вероятностью создавали «журналистику, чем здоровую профессиональную науку». Надлежащая роль ученого состояла в том, чтобы изучать взаимосвязь между прошлым и настоящим, а не пророчествовать о будущем [Robinson 1921: 468][305]
. Робинсон отрекся от своей послевоенной журналистской работы.