Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

— Хорошо бы громыхать по железу. Да где его взять? От одного чайника толку мало.

— Давайте кричать изо всей мочи!

— Лучше я буду петь! — воскликнул Шварц. — Представляете, какой резонанс! «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни…» — голос у Шварца был прекрасный.

«Да-да… ли-ли… да… ли…» — неслось со всех сторон. Сережа знал наизусть десятки теноровых арий и пел их подряд: Ленского, Индийского гостя, Лоэнгрина…

Эхо разновременно возвращало углубленный звук. Ночь до краев наполнилась этим дивным оркестром.

Тесное кольцо гор оставило луну за своими пределами. Только маленькое — как из глубины колодца — небо с крупными звездами, белый кремнистый путь, круто петляющий в неизвестность, вой шакалов, тонущий в «музыкальном сопровождении», и время от времени — голоса Фридов. Казалось, мы в каком-то вестерне по ту сторону экрана!

Вот когда иллюзия и реальность поменялись местами.

На рассвете мы вышли к холмам. Они походили на необозримое стадо слонов.

Снежные вершины алели за спиной. Неужели мы спустились оттуда, с хребта Памира?

Сделали короткий привал для отдыха. Не для еды. Есть было нечего. Хорошо, что позади — ночное гусиное пиршество: голод не так давал о себе знать. А вот воды у каждого в котелке осталось совсем мало. После гуся ужасно хотелось пить…

— Эх, вы! Тоже мне, пионеры Дикого Запада! — сказал Фрид. — Теперь будете терпеть.

С холмов при утреннем свете спустились весело и оказались на дороге среди выжженной степи. Обрушился зной. Пришлось переждать самые жаркие часы в кишлаке из десятка глинобитных домиков с плоскими крышами.

Только к концу дня добрели до железнодорожной станции с обнадеживающим названием Могила (не помню, как по-казахски).

Явиться на станцию всей оравой не решились. Ребята пошли на разведку и вернулись с известием, что на путях стоит товарняк, который отправляется часа через три в Алма-Ату. Товарняк гружен бревнами, но штабеля не доходят до конца платформы, оставляя небольшое пустое пространство. На нем могут уместиться человек шесть.

Решили разбиться на четыре группы и под покровом ночной темноты занять четыре платформы. Заячий способ передвижения был хорошо освоен во время прошлогодней осенней страды.

— Маленькое добавление, — уточнил Дунский. — Когда поезд будет замедлять ход перед станцией, всем надо взбираться по бревнам и плашмя ложиться наверху. Чтобы не обнаружили, если состав встанет на освещенном пути. Потом спускаться, пока поезд не набрал скорость.

Первая часть операции прошла легко. Ребята подсадили девочек. Вшестером вполне хватало места. А вот карабкаться по выступам бревен даже на тихом ходу было страшно. Оставаться наверху — холодно.

Пронизывающий ветер рвал остатки моего сарафана. На голове у меня еще были поля соломенной шляпы, которые держались на резинке. Сама шляпа давно приказала долго жить. Но поля защищали уши от ветра. Подъем — спуск, подъем — спуск…

Вдруг кто-то обнаружил темный предмет в углу платформы. Это оказался кусок свернутого брезента! Достаточно большой, чтобы накрыть всех. Под ним никто нас не увидит! Мы избавлены от опасной эквилибристики.

Дальше ехали по-царски. Под брезентом было еще и тепло. Мы слышали голоса железнодорожников, проходящих на станциях вдоль состава и спокойно минующих нас. Пока на одной станции не прозвучало громко:

— Э, да тут что-то блестит! Чисто золото!

Это край полей моей бывшей шляпы высунулся наружу. Проклятая солома сияла при луне!

Нас сняли на землю.

— Приехали, голубчики! Ишь, укрылись! Пошуруй-ка на других платформах!

Стащили всех. Это была узловая станция Уштоби. Повели мимо темных фигур, лежащих на мешках, баулах, прямо на земле. Хорошо знакомая картина: люди неделями жили у путей, штурмуя проходящие поезда в тщетной надежде попасть внутрь. Вот почему мы ездили «в обход».

Меня одолевали угрызения совести: это по моей оплошности все попались. И главное, никто не бросили слова упрека!

В обшарпанном помещении двое милицейских обрадовались такому большому улову. Все наши объяснения, кто мы, где наши документы и почему нам надо срочно в Алма-Ату, вызывали издевательский смех:

— Видали мы таких студентов! Давно из заключения? Вот по новому указу и потопаете обратно!

Никакие доводы не привели ни к чему.

— Какая еще там «графия»! Где документы? Думаешь, начальник — ишак?

— Ки-не-ма-то-графия. Институт кино, понимаете?

— В лагере тебе покажут кино!

Осенило кого-то из актрис:

— Ребята, сыграем наши этюды!

Это было озарение.

Мы не повесили свои лютни на деревья. В ход пошло все: сцены, монологи, этюды по пластике, стихи, романсы. Гибкая Лейла Галимжанова изображала женщину-каучук.

— Малылась ли ты ты на ночь, Дездемона? — так темпераментно вопрошал студент-азербайджанец Агасси свою реальную жену Лидочку Драновскую и добавлял ремарку Шекспира:

— Дюшит.

У стражей пооткрывались рты. Время от времени они требовали: «Еще!» Хлопали себя по коленям.

— Ну, артисты!

— Кино! — кокетливо напомнила нефотогеничная красавица Лера.

Отпустили нас к утру, пообещав отправить в Алма-Ату при первой возможности.

Возможности возникали разные.