Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Фриды поехали в качестве охранников (!) на платформе с углем. Нинка Герман и Томка Феоктистова в том же качестве сопровождали еще более ценный груз — вагон зерна. Остальных погрузили на платформу с оравой беспризорников, которых везли в алмаатинский спецприемник. Мы вполне вписались в компанию.

Наше колоритное появление произвело в институте должный эффект.

Валентин при виде меня ахнул:

— Беспризорница! Из котла!

А мы, едва сбросив свои лохмотья, перенеслись в роскошный дворец, где расцветала страстная любовь индийского магараджи, Тайрона Пауэра, к английской аристократке, Мирне Лой. Старую магарани играла подлинная русская аристократка княгиня Устинова. Она сумела пробудить у своего сына-принца голос рода и касты, запрещающий этот брак, а у молодой англичанки — чувство долга по отношению к возлюбленному. Герои состязались в благородстве. Проливные дожди, хлынувшие в Индии, уносили в своих потоках горестную любовь.

Это был фильм «Дожди идут». Переводили успевшие отмыться от угля Фриды. Голоса их звучали в темноте зала уверенно, как и ночью в горах.

Пока формировался эшелон на Москву, в институте спешили закончить прием на актерский факультет абитуриентов, успевших приехать в Алма-Ату.

Мы сидели на вступительных экзаменах в качестве зрителей, испытывая не очень похвальное, но приятное чувство превосходства видавших виды студентов над неопытными, дрожащими от страха претендентами на это звание.

Показы были интересными. Набирался талантливый курс Герасимова и Макаровой.

А Фриды (оба были великолепными рисовальщиками) и Сережа Шварц вместе с художниками-мультипликаторами день и ночь трудились над прощальной стенгазетой. Она была длиной метров в сто! И опоясывала весь просмотровый зал: талантливые шаржи, карикатуры, юмористические зарисовки с остроумными подписями к ним сменялись перед глазами.

Зрители — студенты, профессора, мосфильмовцы — хохотали. Про остроумные подписи говорили: «Это, конечно, Фрид и Дунский!» Смех стоял в просмотровом зале все время.

Оказалось, что, несмотря на голод, холод и все превратности судьбы, мы весело прожили этот год.

Большинство студентов были москвичами и возвращались домой. Мне и Шварцзойду дирекция разрешила по пути заехать в Уфу, где моя мать жила в ссылке, а Сережина в эвакуации. Необходимо было после сокрушительной мены с казахами хоть немного приодеться для жизни в зимней Москве.

Не вешай нос, а то веснушки увянут!

Дома я застала Леонида. Он приехал из томского госпиталя. После ранения его признали негодным к военной службе.

Бабушка, ожидая возвращения раненого сына, все лето трудилась не покладая рук.

Городское начальство проявило непостижимую заботу, предложив желающим небольшие участки земли под Уфой для огородов. Бабушка ухватилась за это.

Она сама построила шалаш на своем участке и проводила там ночи одна. Вооруженная увесистой палкой, сторожила свой бесценный по тем временам урожай. Мама умоляла ее не делать этого. Но бабушкин «норов» был неукротим.

Зато теперь она наслаждалась, глядя, как мы уплетаем плоды ее трудов. Картошку, огурцы, помидоры, редиску, лук!

Мамина реакция на оскудение, вернее, исчезновение моего гардероба казалась сродни энтузиазму:

— Слава Богу, было что менять!

— Если бы осталось еще что носить…

— Носи голову, племяшка. И не вешай нос. А то веснушки увянут, — посоветовал Лёка.

Правдами и неправдами мама раздобыла ордер на синее шерстяное платье. Под ее руками оно из продукта «эпохи Москвошвея» превратилось в изящное изделие «от портного». Бабушка обшила воротничок и рукава связанными ею кружевами из кроличьего пуха. Кроличьим же мехом была удлинена моя детская бархатная шубка.

На выигранные в бильярд деньги Лёка купил мне элегантные английские туфли, неведомыми путями попавшие на уфимскую барахолку. Скорее всего, через эвакуированных ленинградцев.

Снаряженная таким образом, я поехала осваивать столицу.

Совершенно не помню самого приезда, московского вокзала. Сразу помню: памятник Пушкину на Тверском бульваре. Крупный снег ложится на курчавую голову, на плечи крылатки, кружит в свете старинных фонарей.

Мы стоим с вещичками в руках. Шварц вдруг обнимает меня за плечи и, подняв лицо к памятнику, поет: «Куда, куда вы удалились…» Мне неловко — мы же не в горах, а в Москве! Но прохожие оборачиваются на Сережкин голос и улыбаются радостно. Я успокаиваюсь.

Мы идем по бульвару, Шварц продолжает петь. Улучив минуту, я спрашиваю:

— Далеко до общежития?

— Общежития? Не знаю, — беспечно отвечает Шварц.

— Как! Ты же говорил, что знаешь!

— Я говорил, что знаю, где было общежитие. В Лосиноостровском. Но его разбомбили в самом начале. Мы идем к Фридам, я бывал у них до войны. Они скажут, где.

На звонок открыл Дунский. Он был одет в черную шелковую куртку, подпоясанную шнуром с кистями. Мы обнялись, и он провел нас к Фриду. Они жили в квартире одни, родители Фрида, медики, были на фронте.