«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Раз уж я заговорил о зрелищах и развлечениях, как не упомянуть в том же «Одеоне» сборный испанский спектакль: и танцы, и гитара, и пение. Главой этой труппы был Гарсиа, карлик, совсем негодный по природе для этой карьеры и, однако, изумительный танцор. И удивительно, до какой степени много русских во всяких артистических предприятиях! Мы сидели в ложе, и нас попросили о том, чтобы дать разрешение посидеть в ней танцовщицам из испанской труппы. Вошли две девицы, которые сейчас же заговорили между собой на чистейшем русском языке.

Стены Парижа той весной были покрыты гигантскими рекламными афишами для американских фильмов: «Pinocchio»[1307], цветной рисунок, и «Citizen Kane»[1308] Орсона Уэльса. По хорошему воспоминанию о «Снегурочке»[1309] того же Уолта Диснея мы пошли на «Pinocchio». Нас ждало разочарование, которое усилилось, когда мы посмотрели агрессивный фильм «Citizen Kane», дающий романтизированную биографию хозяина «желтой прессы» Херста. Действительно, выражаясь словами профессора Озерова, «Америка шла на Европу». Сейчас она уже пришла[1310].

Весной 1946 года Эмиль [Маркович] с семейством жил уже в Париже, и мы у них побывали. Екатерина Яковлевна оказалась все та же: криклива, вульгарна, нескромна, невыносима и вместе с тем добра. Jacques, как единственный сынок у родителей, был избалован до невозможности. Мамаша стонала над ним и старалась держать в руках, а он сам тихо, но решительно, держал в руках родителей.

Вот один из семейных разговоров:

Е. Я.: Жак, что ты делаешь после обеда?

Жак: Мама, я не собираюсь обедать дома; я ухожу сейчас.

Е. Я.: Куда это? Зачем?

Жак: Я не обязан давать тебе отчет, но, чтобы ты не кудахтала, — к Durand.

Е. Я.: Опять Durand, опять — вечер там, а ведь тебе нужно делать уроки.

Жак: Именно за этим я и иду; вместе с Гастоном сделаем задачи.

Е.Я: А питание?

Жак: Дай мне сейчас кусок говядины с картошкой, не разогревая, и не будем больше говорить об этом.

Е. Я.: Нет, Жак, без обеда я тебя не пущу! Ты пройдешь только через мой труп!

Жак (совершенно спокойным тоном): Хорошо, мама. Я ухожу. Вернусь в десять вечера.

Еще на юге Жак занялся радиотехникой, и, когда он узнал, что мы знакомы с Аванесовым и что Аванесов — это завод «Омега», он пристал с просьбой представить его. Нечего делать, в ближайшее наше путешествие в Garches Эмиль поехал с нами, а через неделю, 24 марта, Иван Иванович обедал у нас в обществе Эмиля, Катьки, Маргариты и Жака. Деловое знакомство состоялось.

К этой же весне относится наша попытка вступить в переписку с нашими родными, моими и твоими. Не зная адресов, мы написали Александру Львовичу Абарбанелю и 18 марта получили от него ответ с благодарностью за вести и обещанием передать письмо твоим родным. Относительно моих родных ему не было ничего известно. Вскоре же пришла открытка от Сережи — открытка, очень удивившая нас: в нескольких сухих фразах он сообщал, что Розалия Григорьевна давно умерла, что Катя замужем и имеет дочь 15 лет, что сам он провел на фронте два года и тоже имеет дочь 16 лет, что Елена Ивановна живет в Рязани. Подпись: Сергей. И никакого адреса.

Открытка очень огорчила нас: она показывала явное нежелание иметь с нами переписку. Мы долго обсуждали этот вопрос, ни к какому выводу не пришли и написали снова Александру Львовичу, прося дополнительных объяснений и приложив наши карточки. Ответа не было, и на мое письмо два года тому назад с извещением о нашем несчастии я тоже не получил никакого ответа. А между тем ты для Сережи и Кати была настоящей матерью, чуткой и внимательной, и от меня они тоже ничего, кроме добра, не видали. И сколько раз мы выручали Сергея из глупых положений, в которые он попадал. Сколько раз он сам говорил мне: «Всегда и всюду вы меня выручаете…» И вот…[1311]

Помню еще наше хождение за вином — 12 марта. Пустяк, а запомнился. Bobin сосватала тебе два литра, и мы с тобой зашли сначала за книгами к Каплану, а затем пошли дальше по сети переулков между бульварами Saint-Germain и Сеной. Погода была полувесенней; шли мы весело и дружно, останавливаясь у витрин, и всем своим существом я ощущал радость твоего присутствия.

Припомнить ли еще резистантские блины? Правление Содружества устроило эти блины в складчину в каком-то маленьком русском ресторане, где столы были расшатанные, вилки и ножи — тоже, тарелки — оббитые. К блинам были и сметана, и селедка, и масло, и водка, которой мы с тобой — не любители, но атмосфера была приятная и дружеская. Когда я вспоминаю этот вечер и спрашиваю себя, где находятся наши товарищи, «статистика» дает курьезный ответ: за исключением доктора Аитова, который с тех пор обамериканился, меня и тех, кого уже нет, все остальные были высланы.