Могила Густава Эрикссона

Жора Сорокин увидел мой подход к инструменту и незаметно покрутил пальцем у виска. Но я начал петь. Пел я очень не громко, эту песню громко петь и нельзя. Голос у меня гораздо ниже, чем у Вертинского, зато я умею передавать все его интонации. А аккомпанемент у него всегда очень простой, фактически, декламация стихов под аккорды.

Уже после первого куплета из глаз у Галки потекли слёзы. Она ни черта не понимала в воровских традициях, зато прекрасно понимала, что эта песня для неё и только для неё. И ей наплевать было, вор я или не вор. Она видела только мужчину, который её любит и который привык отвечать за свои поступки и их последствия.

Жора же Сорокин ни черта не понимал в поэзии серебряного века и понятия не имел, кто такой Вертинский. Но ему песня понравилась, и он пару раз злобно шикнул на бежецкую и кашинскую молодёжь, которая бурно браталась и мешала слушать.

Обо мне не печальтесь, мой друг. Я озябшая старая птица.

Мой хозяин, жестокий шарманщик, меня заставляет плясать.

Вынимая билетики счастья, я гляжу в несчастливые лица

И под гнусные стоны шарманки мне мучительно хочется спать.

Скоро будет весна. Солнце высушит мерзкую слякоть,

И в полях расцветут первоцветы, фиалки и сны…

Только нам до весны не допеть, только нам до весны не доплакать:

Мы с шарманкой измокли, устали и уже безнадёжно больны.

Я опять посылаю письмо и тихонько целую страницы.

Не сердитесь за грустный конец и за слёз моих тягостный хмель.

Это всё Ваши злые духи. Это чёрные мысли, как птицы,

Что летят из флакона на юг, из флакона «Нюи де Ноэль». *33

Когда отзвучал последний аккорд, Жора встал с серьёзнейшим лицом, похожий на Леонида Ильича в лучшие годы, и так же серьёзно захлопал. Ну, хочешь – не хочешь, а пришлось всем кашинским и бежецким бандосам тоже встать и изображать восторженную публику в театре «Ла Скала». Ташкент подошёл ко мне, и мы облобызались, как Брежнев с Хонеккером.

– Брат, увидимся ещё когда?

– На всё воля Божья, Жор, но век помнить буду.

Я вернулся к Галке за столик. Она действительно плакса, и песня её очень растрогала:

– Бедный мой, хороший! Не говори ничего. Мне всё равно, кто ты. Просто я тебя люблю. Давай уйдём отсюда!

– Да, пойдём.

Мы вышли на улицу. Я обнял Галку за плечо и прижал её к себе.

– Ну, что ты, моя маленькая? Испугалась всех этих бандитов? Не бойся, они тоже люди.

Галка повернулась ко мне и заглянула мне в глаза:

– Пойдём к тебе в гостиницу, да?

– Нет, моя хорошая, не пойдём.

– Почему?

– Если мы пойдём ко мне в гостиницу, я уже не смогу завтра уехать.

Галка долго смотрела на меня.

– Господи! Какая же я дура. Прости. К тебе в гостиницу мы не пойдём.

– Почему?

– Если мы пойдём к тебе в гостиницу, я уже не смогу тебя завтра отпустить.

Наверное, мы могли стоять и смотреть друг на друга бесконечно долго. Наконец, Галка прервала молчание:

– Проводишь меня до дома?

– Да, пойдём.

Я чувствовал себя, как приговорённый к смерти, которого ведут на казнь. Ещё долго. Ещё с этой улицы свернуть на другую, а с неё на ту, что ведёт к центральной площади города. Но вот уже все повороты пройдены, и ты вышел на центральную площадь, а на ней – плаха с топорами.

Мы шли медленно и долго стояли на мосту, но очень быстро очутились у маленького домика, обшитого зелёным сайдингом. Галка положила мне руки на плечи. Я обнял её и прижал к себе.

– Я всё-таки кое-что попрошу тебя на прощанье, – сказала она горестно.

– Что?

– Поцелуй меня.

Мы целовались, как школьники, долго и ненасытно. Первой пришла в себя Галка и отстранила меня.

– Что с тобой? Ты, такой сильный, и плачешь?

– Да. Со мной это тоже иногда случается.

– Теперь иди. Ну, иди же! Это невыносимо!

– Прощай.

Она ничего мне не ответила. Я повернулся и быстро зашагал в сторону моста. Мне очень хотелось обернуться, но я вспомнил про хозяина, который очень жалел свою собаку и, поэтому, отрезал ей хвост по кусочкам.

……….

Обрывается связь. И собака уже умерла.

Так душевно – душевная боль. Даже стыдно невольно.

Вереницей покатят дела.

Пыль в глазах, или просто зола

Пронеслась, отоснилась, ушла,

Отожгла… И довольно. *40

В ту ночь меня спас только мой алкоголизм. Вернувшись в гостиницу, я понял, что в номере я не усижу. В рюкзаке лежала бутылка моего испытанного друга, «Старого Кенигсберга». Я схватил её и вышел в тёплую апрельскую ночь. На Пушкинской набережной я нашёл скамейку аккурат напротив Воскресенского собора и древней крепости. Была уже половина первого, свет в домишках не горел, вокруг не было ни души. Зато над головой у меня искрилось безоблачное звёздное небо. И кто знает, может быть где-то там приключения, которые у нас называются жизнью, повторяются под тем же небом, но с другой судьбой. Может быть, всё, что здесь тяжело там – легко. Всё, что здесь мрачно, там – светло и радостно.

У меня подкатил комок к горлу, я открыл бутылку и стал тупо пить коньяк маленькими глотками. Глоток – сигарета. Сигарета – взгляд на часы за 45 тысяч евро. Потом звёзды. Потом снова глоток. Снова сигарета… И ни одной мысли. Пошли, мысли, прочь!