Мой дом, наш сад

- Что ты, нахрен, хочешь от меня услышать? - кричит Ланселот, так и не повернувшись в сторону Гвиневры. - Глотку ему перережем. Ему, нашему другу, ему, человеку, который, на минутку, вас вырастил. Как бешеной собаке, да? Ты об этом хочешь поговорить, Гвиневра? Об этом?

И я впервые вижу, как Гвиневра, которая обладает тактом примерно в той же степени, в какой им обладает падающий тебе на ногу молоток, смущается. Она отводит взгляд от спины Ланселота, принимается рассматривать осколки, потом мотает головой, а потом, видимо, вспомнив, что Ланселот стоит к ней спиной, говорит:

- Нет.

Голос у нее даже кажется чуточку более хриплым, чем обычно, она откашливается. Эхо в зале хорошее, и звук получается очень неловкий.

- Я лежал в комнате, когда он вошел. Девятнадцать, тогда я называл его просто Девятнадцать. У меня раньше было имя, только я забыл его из-за тока и таблеток. А у него имени никогда не было. Девятнадцать был весь в крови, он был босой, и по больничному коридору за ним тянулся приличный такой след. Он прижимал что-то к себе, как игрушку, и я сразу даже не сообразил, что у него было такое. Это была человеческая голова. Голова мужчины, который раздавал нам таблетки и заставлял пить. Он заставлял нас разжать челюсти и закрывал нам носы, чтобы мы глотали таблетки у него на глазах. А теперь у Девятнадцать в руке была его гребаная башка. И я понял, хорошо понял, что все закончилось. Девятнадцать волоком тащил за собой Четыре. Я не знал, зачем ему труп. Четыре был бескровный и пахнущий формалином, я его любил, но я бы его оставил. Мы спускались по лестнице вниз, и я видел такое от чего у нормальных людей глаза выцветают. Я нормальным не был. Тела, распятые на стенах, органы, валяющиеся на полу, вырванные глаза и языки, украшавшие столы в кабинетах. На первом этаже крови было мне по щиколотку, и я в ней отражался. Четыре утонул бы в ней, но он уже был мертв. На двери был кодовый замок, а кода мы не знали. И я подумал, что мы обречены умереть здесь с голоду, или есть трупы, а потом умереть с голоду, но, по крайней мере, нас больше никто не будет резать. Девятнадцать встал у двери, а потом стал биться головой об стенку, как умственно осталые из другого корпуса.

- Думай, думай, думай, - говорил он. Когда он обернулся ко мне, у него была раскроена бровь, и кровь залила глаз, но он улыбнулся, едва-едва, и дверь позади него распалась металлической пылью. Вот такой он был ребенок.

Ланселот вдруг смеется, и этот смех отдает острым стеклом, безумием, заставляет меня поежиться. Он пинает ружье с привычной ему злостью. И мне сразу становится спокойнее.

- А что еще вы хотели узнать? - спрашивает он насмешливо. - Что с нами не так? Все с нами не так. Но мы постарались, только постарались вырастить вас так, чтобы вы были счастливы. Теперь все кончено. Как в сказках: кто-то нарушил какой-то запрет, и теперь наказаны будут все.

- Что? - спрашивает Гвиневра.

- А то ты не знаешь, - рявкает Ланселот.

В этот момент дверь больно бьет меня по спине, я отскакиваю и вижу Галахада. В бледном, почти хирургическом свете белого зала он кажется еще мертвее, кожа его будто отдает синевой.

- О, - говорит Галахад без удивления. - Момент откровенности?

- Поучаствуешь? - спрашивает Моргана, облизнувшись. Галахад бросает на нее совсем звериный взгляд, а потом неожиданно спокойно мотает головой.

- Воздержусь. Я представляю, что вы чувствуете, дети. Но у Мордреда проблемы, большие проблемы. В некотором роде они касаются и нас. И в некотором роде они связаны с тем, что он постоянно врет. Будь он честнее, вы не устроили бы здесь подобного рода активность.

Галахад облокачивается о стену, что-то в его движениях всегда кажется мне неестественным, как если бы неодушевленная вещь вроде вилки вдруг обрела бы собственную волю к перемещениям в пространстве. Это скорее ощущение, нежели наблюдение, но оно очень сильно, и иногда из-за него я не могу смотреть на Галахада.

- Послушайте меня, ребята, - говорит он спокойно, ласково. - Нам стоило рассказать о нашем прошлом больше, но пролитую воду не соберешь. Мордреду очень плохо. Действительно очень плохо. Разумеется, у него дурной характер, местами он очень мерзкий человек и мало когда бывает приятен, однако мы были вашей семьей все это время. И теперь ему не нужна даже ваша помощь, ему нужно немного покоя, чтобы разобраться с собой. Я знаю, что вам страшно, но ему сейчас еще страшнее. Вы уже далеко не дети, и если вы проявите лучшие свои качества, сможете подумать о том, что кому-то рядом тоже может быть плохо и просто не замечать того, что творится, мы будем вам очень благодарны. Мордреду нужна ваша поддержка, молчаливая вера в него. Он этого никогда не оценит, но Мордред сделал для вас очень много, и он заслуживает понимания. И сочувствия.