Мой дом, наш сад

Мальчики бегут мимо закрытых на ночь магазинов, полосатых вывесок двух парикмахерских, одной аптеки с выключенной неоновой подсветкой. Они бегут дальше и дальше от места, где им могли бы помочь. Наконец, они съезжают вниз по оврагу, к пересохшей речушке, от которой осталась одна только масляная грязь, и залезают внутрь железной трубы, которая когда-то обуздывала течение, теперь совершенно прекратившееся.

Внутри едва хватает места для них троих. и все же это иллюзия дома. Я сажусь рядом с трубой, заглядывая внутрь. Грязь меня не пачкает. Вокруг много мусора, оставленного выпивающими тут подростками - пустые и разбитые бутылки, упаковки из-под чипсов.

Мальчики раскладывают свои нехитрые сокровища, глаза у них ужасно голодные. Они одновременно начинают шуршать яркими пластиковыми упаковками.

- Ничего в жизни слаще не ел! - говорит Номер Двенадцать, надо сказать крайне невнятно, заталкивая себе в рот шоколад.

- А мне не сладко, - говорит Номер Четыре, но даже он жует печенье очень жадно.

Номер Девятнадцать говорит:

- Это странный вкус.

- Ты ни разу не пробовал сладкого? - с сочувствием спрашивает Номер Четыре.

- Оно не жуется, - говорит Номер Девятнадцать.

- Потому что это жвачка, ее нельзя глотать, а то кишки лопнут. Из нее надо надувать пузыри.

Номер Девятнадцать сплевывает розовый комок жвачки, открывает упаковку леденцов и насыпает себе целую горсть, принимаясь с хрустом жевать. Они уплетают сладости долго и молча.

Когда еда заканчивается, остаются только блестящие фантики, Номер Четыре спрашивает:

- А дальше? Дальше что?

- Пойдем вперед, - говорит Номер Девятнадцать.

Они втроем прижимаются друг к другу, стараясь согреться, они втроем дрожат. Они обнимаются совершенно инстинктивно, чтобы сохранить больше тепла, и движения у них выходят естественными, но выражающими намного большую нежность, чем кажется сначала.

Номер Четыре и Номер Двенадцать вскорости забываются робким, беспокойным сном, иногда их губы кривятся, иногда они издают короткие стоны, или дергаются. Номер Двенадцать лежит между ними неподвижно, его глаза открыты.

Я уже знаю, что эти мальчишки выживут, станут взрослыми мужчинами и волшебниками, оттого мне за них почти не страшно.

Они справятся, думаю я. Бедные малыши, думаю я. Мне хочется протянуть руку и погладить их, но я не могу.

Кулон на груди почти жжется, это начинает приносить дискомфорт, и я вытаскиваю его из-под блузки. Его жар продолжает ощущаться, пусть и менее сильно.

Я смотрю на усыпанное звездами низкое небо, и тут оно вдруг выцветает, как если бы на черную ткань вылили отбеливатель. Оно становится голубоватым и дождливым, утренним. И я вовсе не сижу у пересохшего канала, я стою на опушке леса. И она кажется мне очень и очень знакомой.

- Хочешь орешков? - спрашивает Номер Четыре.

- Нет, - отвечает Номер Девятнадцать.

- А я хочу, - говорит Номер Двенадцать. - Так это чего? Это наш дом? Как ты и сказал? Здесь мы будем жить? Ну, пока не очень здорово. Какая-то заброшка.

Я нахожу взглядом мальчиков, а потом слежу за тем, куда обращены их глаза. Дыхание у меня перехватывает почти болезненно. Передо мной, посреди леса, стоит заброшенное здание в викторианском стиле, с высокими фронтонами, просторными, каменными балконами, декоративными башенками и арками окон на первом этаже. Здание почти заросло травой, стекла выбиты, дерево подгнило, и дом потерял всякий товарный вид. Такой старый, думаю я, и все же он невероятно узнаваем.

Это наша школа. Наш дом. Совершенно заброшенный.

Я чувствую, как он плывет мир у меня перед глазами. Ниветта говорила: когда мозг не понимает, что происходит, он начинает смеяться.

И я начинаю смеяться.

Смеюсь я долго, истерически и взахлеб. Меня никто не слышит, и это хорошо. В груди у меня что-то колется, противно и тяжело, это почти заставляет меня ко всему прочему и заплакать. Но в целом - в целом-то все очень смешно. Мальчишки осматривают дом снаружи, лазают по двору, заглядывают в окно, только Номер Девятнадцать ковыряет носком новенького, видимо, украденного кроссовка землю под ногами.

- Пойдем внутрь, - наконец говорит он. - Там теперь наш дом.

- Дом, - эхом отзываются Номер Девятнадцать и Номер Четыре. Дверь рассохшаяся, она скрипит при попытке ее открыть и совершенно не поддается. Они тянут втроем, зрелище комичное, как в фильме для семейного просмотра. Еще большую нелепость сцене придает их одежда, подобранная не по цвету и не по размеру, какие-то длинные свитера, короткие джинсы. Подошвы кроссовок Номера Двенадцать светятся зеленым, когда он слишком сильно упирается ногами в землю, продолжая тянуть дверь. Наконец, она поддается, и навстречу мальчишкам и мне вылетает залп пыли.

Мы заходим внутрь, где местами ужасно темно, потому что целые стекла так запылены, что едва пропускают тусклое солнце, а местами светло, там где окна выбиты, и бесконечная пыль танцует в столпах бледного света.